Утро, понедельник, Альпийский домик с его тщедушными растеньицами, которые жмутся к бесплодной каменистой почве в искусственно поддерживаемых холоде и сухости. Из всех оранжерей эта – самая нелюбимая у всех без исключения, но школьные экскурсии всегда начинаются именно с нее – возможно, в качестве наказания. Когда же люди наконец усвоят, что в садах Кью детям интересны только насекомоядные растения или какие-нибудь еще хищники, формой напоминающие член? Даже удивительно, как много есть растений такой формы. Конечно, растений, похожих на влагалище, еще больше, но влагалища в развернутом виде детям встречаются реже, чем члены. Хотя, может, теперь они и к влагалищам тоже привыкли? У них ведь есть интернет, и…
– Ну? – настаивает Изи.
– Это глупо.
– Что?
– У меня такое чувство, словно я перед тобой отчитываюсь.
– Она же не расскажет мне никаких подробностей. Она только все время приговаривает, какой ты потрясающий и какое у тебя изумительное тело…Изи приподнимает бровь и выжидающе смотрит на Чарли.
– Слушай, ну зачем тебе подробности?
– За тобой нужно приглядывать. Чтобы ты не перешел границы. Опять.
За всю историю в Альпийском доме только один-единственный раз произошло нечто любопытное: писательница – автор детективных романов – провела здесь целую неделю, чтобы понаблюдать за растениями и атмосферой и сделать Альпийский дом сценой убийства в своей новой книге. Самый простой способ убить кого-нибудь в Альпийском доме – это заставить просидеть здесь подольше, пока человек не умрет от холода или скуки. Поразительно, что сама автор детективов тогда уцелела. Хотя, может, и не уцелела. Чарли, по правде говоря, не помнит, что было дальше, и вышла ли в итоге та ее книга. Может, эта писательница до сих пор где-нибудь здесь.
– Да я так и не понял, что я тогда сделал не так.
Изи вздыхает и закатывает глаза.
– Ой, ну ладно.
Одна знаменитость остановилась у Флёр в гостевом крыле, другая – в мансарде. Еще одна – в эко-шалаше. Флёр в который раз провела беседу с Пророком, чтобы он не разгуливал по дому в трусах, но его поведение становится в этом плане все более непредсказуемым. Идет всего лишь вторая неделя курса йоги. Флёр не может взять и все отменить только потому, что ей нужно мчаться на гребаные Внешние Гебриды за какой-то теткой, которая вручила ей пустую книгу вместо… вместо чего? Флёр пытается поговорить об этом с Кетки и выяснить, что же такое должна была оставить Олеандра, но старуха только цыкает на нее. Флёр понятия не имеет, в чем она провинилась на этот раз, и Иш тоже ничего не желает объяснять. Они не унаследовали от Олеандры стручков с семенами, но ведь не может быть, чтобы проблема была в этом. Во-первых, кому нужен смертоносный стручок? А во-вторых, в доме уже двадцать лет полным-полно разных стручков. Для Флёр Олеандра тоже оставила стручок, завернутый в бирюзовую папиросную бумагу. На вид он ничем не отличается от остальных. Так какого же тогда…?
Кетки и Иш не должны бы знать, но знают. Знают все о посылках. И Олеандра, конечно же, тоже знала, хотя никогда не желала иметь к этому отношение и почти не разговаривала с Пророком после того, что произошло с Розой, и еще после того, как он, кажется, украл какую-то волшебную книгу.
Флёр так и не спрашивает, куда он отправляет посылки.
А потом появляется Скай Тернер – с красными глазами, тощей сумкой с вещами и ссылкой на видео в Ютьюбе, где она теперь настоящая звезда, только не в том смысле, в каком ей хотелось бы, и она больше не может позволить себе остановиться в “Доме Намасте”, ведь, даже если Флёр не возьмет с нее денег, одна из отдыхающих здесь знаменитостей наверняка где-нибудь проговорится, и тогда явятся газетчики, вот Флёр и прячет Скай у себя в коттедже, и они до глубокой ночи пьют чай и говорят о своих матерях, и о стручках с семенами, и о том, какая тупая и непостижимая штука – деньги. Скай предлагает попробовать стручок, но вместо этого Флёр наливает ей своего особого чая и еще раз объясняет, что стручок может и в самом деле оказаться смертельно ядовит. Скай спрашивает, зачем тогда он всем им нужен. Какой прикол в этих стручках? Флёр говорит, что они представляют собой некую ценность, но никто толком не знает, в чем она заключается, и ее мать, вероятнее сего, погибла именно из-за этих стручков. Больше Флёр ничего рассказать не может, но Скай продолжает задавать вопросы – это интересная тема для ночного разговора. Скай предлагает подменить Флёр и провести вместо нее несколько занятий йогой. Это так мило с ее стороны, нет, правда, вот только сейчас все газеты только о ней и говорят, и тогда она звонит соседскому сыну, просто немного телефонного секса, потому что она так одинока, ну и еще можно пофантазировать вместе об убийстве Грега, ну а потом – о’кей, она оставляет для него ОДНО сообщение на автоответчике, указывает, где она, – на случай, если он захочет прислать ту демозапись, и вот через секунду весь невыкупленный сад за эко-шалашом наводнен журналистами, они подумали, что, возможно, найдут ее здесь; боже, нельзя ли оставить ее в покое и дать ей побыть, мать вашу, в тишине…
Лицо у него такого странного сероватого оттенка, что никак не удается его осветить. Студентка, которой Клем поручила освещение, уже обожгла ладони о шторки лампы, поэтому Клем направляет свет сама. Она никогда не беседует с героями фильмов заранее, снимает их без подготовки, чтобы они чувствовали себя полностью в ее власти – эдакие микробы в чашке Петри. Тогда они с большей вероятностью скажут правду. Она рассказала об этом Зоэ. Зоэ слушала вполуха: она в это время вела машину и в какой-то момент попыталась впечатлить Клем тем, что погналась по Коммершиал-роуд за машиной “скорой помощи”, одновременно затягиваясь самокруткой, в которой было разве что совсем чуть-чуть гашиша.
Когда снимаешь документальное кино, это, конечно, не то что кино художественное, ведь понятно же, что в документальных все правда, а в художественных – выдумка. Впрочем, документальные фильмы – тоже выдумка, ведь в них есть и сценарий, и раскадровка, и людей для интервью обычно выбирают таких, которые скажут именно то, что написано в сценарии, – например, что серые белки – злые, а этой осенью в тренде будет юбка-карандаш. И тогда вымысел все равно пытается побороть правду, просто немного другим способом. И все, разумеется, знают об этом. Но в процессе работы над любым фильмом – художественным или документальным – наступает вдруг безумный, волшебный поворот, когда персонажи “захватывают власть” и произносят фразы, которых ты не предвидел, и эти их слова так уместны и безупречны, что сам бы ты никогда до такого не додумался. Когда герои фильмов Клем берут слово (а все они – настоящие люди, которых Клем усаживает на особые стулья с подколенниками, придуманные специально для комфорта, но в то же время не вполне комфортные, потому что на них приходится сидеть, чуть подавшись вперед, и вскоре любой человек в таком положении начинает выглядеть так, будто ему не терпится поговорить и поделиться наболевшим), Клем слушает их либо со скучающим, либо с восторженным выражением. Скучающее лицо у нее бывает, когда персонаж произносит какие-то потрясающие вещи, а восторженное – когда ничего особенного не происходит. Это, конечно, нарочно. Вроде бы благодаря этой тактике они начинают рассказывать больше любопытных вещей.
