– Пап, ну почему мы не можем тут задержаться? – спрашивает Холли.
– Нет, правда, – поддерживает ее Бриония. – Давайте здесь хотя бы пообедаем?
– Я думаю, нам лучше поспешить. Флёр говорила, в доме есть продукты.
– Да, но представления Флёр о продуктах могут быть немного…
– Но тебе ведь, наверное, любопытно увидеть дом?
– В общем-то, да.
– Кстати, а где Флёр?
– На каких-то безумных духовных исканиях на Внешних Гебридах.
– Мам, а мы сами сейчас разве не на Внешних Гебридах?
– Джура – это Внутренние Гебриды, – объясняет Джеймс.
А Эш ничего не говорит, потому что спит.
Когда все расходятся, Флёр, Скай и Ина усаживаются перед камином, в котором горит торф. Идти обратно пешком Скай и Флёр не в состоянии, а машины у Ины нет. Она каким-то образом ухитряется выживать на этом бескрайнем и безмагазинном острове, имея в своем распоряжении только велосипед и автобус. Скай парит ноги в соленой воде. Флёр накинула на плечи одеяло. По вечерам здесь холодно даже в июле. Ина наливает каждой по рюмочке виски.
– Вообще-то я приехала из-за книги, – говорит Флёр. – И из-за стручков.
– Из-за книги?
– Той, которую вы отдали мне после похорон.
– А, книга Олеандры, ее экземпляр “Курса чудес”. Теперь все понятно, хотя и странно, что вы узнали про ретрит…
– Нет, это книга с чистыми страницами.
– Что?
– Это не “Курс чудес”, там ничего не написано.
– Можно мне взглянуть?
– Книга осталась в отеле. Надо было взять с собой, но я подумала, что…
– Мы найдем кого-нибудь, кто сможет нас туда отвезти завтра, когда ретрит будет окончен. Возьмем книгу и посмотрим. Вы совершенно уверены, что в ней пустые страницы?
– Да.
Бриония фантазирует или однажды она действительно приезжала сюда с родителями? Никто толком не знает, каким образом дом на Джуре оказался собственностью их семьи, а Флёр считает, что это как-то связано с Пророком. В те времена дом наверняка выглядел совсем иначе. На протяжении многих лет его за бешеные деньги сдавали туристам. Но внешне он и сегодня не соответствует своей сути: эдакое гиперреалистичное отображение точки зрения лондонца на то, каким образом человек, отправляющийся сюда в путешествие, представляет себе образцовый охотничий домик. Идея охотничьего домика воплощена здесь весьма игриво и, если Брионии позволят сказать начистоту, даже с долей столичного глумления, местами отдающего дурным вкусом. Но стоит ли углубляться в подобные рассуждения? В конце концов, кому есть дело до того, что под гербарными экземплярами, висящими на стене в гостиной, названия написаны по-французски и сами они произрастают в Южной Франции, а вовсе не в Шотландии? И точно так же всем плевать на то, что мальчик, оседлавший козу, на картине в белой спальне – родом совсем не из того века, страны и социального круга (не говоря уж о семье), к которым принадлежат девочки в коротких носочках на фотографиях в тяжелых рамах, развешенных по стенам в столовой? Смех да и только, как сказала бы бабуля. И теперь Бриония – ну, они с Джеймсом, или все-таки лучше пускай это будет только она одна – владеет третьей частью этого смешного домика.
– Тебя не смущают все эти их разговоры про Бога?
– Да, есть немного. А тебя?
– Ага.
– Олеандра никогда не ввязывала в свои дела Бога. Про эго говорила, да. Но про Бога – нет. Но их слова так созвучны тому, что говорила она, – даже удивительно, как она обходилась без упоминания Бога.
– Может, у нее Бог просто проходил под каким-то другим именем?
– Возможно…
– Вот, например, они ведь очень много говорили про “Вселенную”, да? А в чем разница между Вселенной и Богом?
– Да, по сути, ни в чем.
– Я все размышляю над той историей про птиц, которую она рассказывала.
– Что за история про птиц? А, та, из “Ригведы”
[40]?
– Две прекрасные птицы живут на дереве…
– Она подчеркивала, что они живут на одном и том же дереве…
– Одна поедает плоды наслаждения и боли…
– А другая просто наблюдает.
– Да. Мне нравится эта история.
– Мне тоже.
– Правда, я предпочла бы быть той, которая ест всю эту дрянь.
– Я – тоже. Хотя…
– Что?
– Может, предполагается, что ты должен быть обеими птицами одновременно? Ну, что это как бы эго и сознание вместе?
– Ну да, может быть. Ладно. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Самолет слегка кренит влево, и Чарли видит, что земля под ним прекрасно изранена – похожа на трудного подростка, которого оставили на целый день одного дома и забыли спрятать от него лезвие. Местами красный цвет тянется полосками и слегка запекся. Но время от времени попадается идеальный красный квадрат, и это самый удивительный оттенок красного, какой только можно себе вообразить. Вообще-то он гораздо краснее крови. Под силу ли человеку воссоздать этот цвет с помощью двоичного кода или смешивая расплавленную пластмассу? Нет. Пантону 186 и 711 до этого красного далеко. Такого красного цвета больше нигде на Земле не найти, он есть только у них – у летних маков. Они растут тут бескрайними полями, истребляя пшеницу и отравляя своим опиумом глупцов-насекомых, которым вздумалось ими поживиться.
Чарли вспоминает, как однажды, когда ему было лет двенадцать, а значит, Клем, Брионии и Флёр – по десять, они ехали куда-то все вместе. Возможно, это был чей-то день рождения. Да, наверное, тети Плам. Мамы Брионии. Они ехали двумя машинами: его отец Августус вел одну, а дядя Куинн – другую. Они еще устроили тогда глупую гонку по деревенским дорогам. И, когда переезжали через горбатый мостик, по крайней мере одна из машин по-настоящему оторвалась от земли, и все взрослые потом весело смеялись, вспоминая это. Был еще какой-то сельский паб, которого Чарли толком не помнит, и, возможно, пикник в лесу, хотя вполне вероятно, что пикник – это уже совсем другая история. Но Чарли отчетливо помнит, как они ехали где-то высоко в горах, и однажды после очередного поворота их взглядам открылся огромный, ровно очерченный квадрат красного цвета – он лежал далеко внизу и походил на крышу самого большого в мире амбара, повернутого к небу под необычным углом. Чарли помнит, как мать и сестра умоляли Августуса спуститься к этому красному, разобраться, где оно и что это такое, с чего начинается и чем кончается. С каждым горным поворотом они то теряли красное из виду, то снова его замечали. И когда удавалось разглядеть его – волшебное, могучее и сводящее с ума своей недосягаемостью, – мать вздыхала и говорила: “Это маки, милые мои. Маки, куда ни глянь”.
