В то время как эволюция в линаэнской системе только начала трудиться над созданием простейших форм жизни, на Нигде процветала развитая техногенная цивилизация. Нигдеанцы умели делать то, чему мы так и не успели научиться, сами себя уничтожив. Они трансформировали климат и ландшафт своей планеты, владели множеством источников энергии, разработали более совершенные информационные технологии, чем наши.
Но теперь от всего этого не осталось и следа. Несколько цивилизаций – ровесников Нигде – погибли в техногенных катастрофах, и нигдеанцы, наученные их горьким опытом, сошли с пути, которым следовали до тех пор. Вернули планете её первозданный облик, раньше представлявшийся им несовершенным, и отказались от всех благ прежнего прогресса. Они выбрали другую возможность: изменять и совершенствовать не окружающую среду, а свой собственный ум.
Это помогло им понять многие действующие во вселенной законы. То, что в большинстве известных мне культур относили к области «тайных знаний», для нигдеанцев стало явным. Но даже на нынешнем этапе своего развития они не считали, что достигли всего, чего можно достичь.
Никакие научные открытия прошлого не были воплощены в вещественной форме, но теория сохранилась. Вместе с накопленным духовным потенциалом и философией, основанной не на отвлечённых рассуждениях, а на практике, эти знания составляли великое наследие мира Нигде. То, что в своей жизни нигдеанцы использовали только ничтожно малую его часть, было для меня непостижимо. Эта одна из загадок нигдеанского народа, на которую или не существует ответа, или он слишком очевиден, чтобы я был в состоянии его разглядеть.
По-настоящему возмутило меня, что нигдеанцы могли бы предотвратить межгалактическую войну, не допустить гибели миллиардов живых существ – и не сделали этого. Я довольно резко высказал своё мнение на этот счёт. Но Лонолон никак не ответил на мой гнев. Даже не попытался оправдать преступное бездействие своего народа передо мной, кто потерял в той войне всё, что было дорого. Мне не пришло тогда в голову, что, возможно, жители Нигде были правы. Они позволили прошлому умереть естественной смертью. Наверное, они видели какое-то будущее – лишь мне, явившемуся из этого прошлого, поначалу казалось, что никакого будущего нет.
Нигде – холодный мир. Но, ощущая этот холод в полной мере, я никогда не замерзал слишком сильно. И, по-моему, дело здесь не только в одежде, которая у нигдеанцев нашлась специально для меня, потому что сами они в ней не нуждались.
В еде они не нуждались тоже. Снабжая меня пищей, делали это с такой естественной деликатностью, что я не чувствовал себя неполноценным существом среди них, не испытывавших необходимости в такой энергетической подпитке.
Моя жизнь на Нигде была непрерывным странствием. Лонолон стал для меня кем-то вроде учителя или наставника – хотя это не совсем верные слова. Такие отношения предполагают подчинённость, а между нами этого не было. Мы общались как равные. Не всегда Лонолон сопровождал меня. Порой, догадываясь, что я хотел бы побыть один, он куда-то исчезал. Не уходил, не растворялся в воздухе – просто, отвлёкшись на мгновение, я вдруг обнаруживал, что его нет рядом. Когда же я начинал по нему скучать, он снова появлялся.
Нигдеанцы жили, не имея постоянного пристанища, всё время путешествуя. Самое поразительное то, что, зная свой мир как самих себя, они, тем не менее, каждый день видели его словно впервые. При встречах со мной они, не скупясь, дарили свою доброжелательность. Не ту, которой тяготишься и не знаешь, куда от неё деться, а лёгкую, ничего не требующую взамен, но при этом совершенно искреннюю.
Так же относились они и друг к другу – с настоящей добротой. Не стоит понимать это как какую-то излишнюю мягкость. Просто они действительное не желали другим того, чего не желали себе.
Спокойная радость – для нигдеанцев состояние естественное, но не неизменное. Лонолона я видел и печальным, только эта печаль не производила угнетающего, разрушительного действия. Тяга к разрушению себя и чего бы то ни было нигдеанцам вообще несвойственна.
Сам мир Нигде так же удивителен, как его обитатели. Но не в пример другим планетам… В прежнее время я, сын состоятельных родителей, позволял себе посещать знаменитые курорты – Дарфен, Ликиованту и ещё какие-то, названий которых уже не помню. Все они были похожи один на другой: буйство красок и оттенков, жаркий климат, пышная растительность, диковинные звери – конечно же, отделённые от туристов решётками, тёплые водоёмы и комфортабельные жилища. Курортные планеты привлекали самую разную публику, как сахарный сироп – муравьёв. Мне там, вроде бы, нравилось, но что-то неуловимое всегда портило впечатление… Теперь я понял, что. Чрезмерность, приторное изобилие, тяжёлая, я бы сказал, какая-то жирная красота.
В мире Нигде, в котором глазу было не за что зацепиться, я научился видеть красоту, лишённую пёстрого покрывала. Из животных здесь обитали только несколько разновидностей небольших бурых зверьков. Но и те показывались нечасто, потому что были осторожны. Самые распространённые нигдеанские растения – низкорослые кусты с зеленовато-серыми листьями, способные жить на камнях. Лесов на планете вообще не было. Горы – не холмы, а настоящие высокие горы – находились только в одном месте, около Южного полюса. Водоёмы Нигде – стремительные холодные реки и большие глубокие озёра.
Мне запомнился переход через северное плато Одиоф. Постоянные нигдеанские дожди превращались там в мелкую снежную крупу. Идти приходилось сквозь метель. А когда снег прекращал падать, взгляду открывался головокружительный простор. Высоко над головой ветер без устали гнал серебристо-серые тучи. Полноводных рек на плато не было, но тамошние ручьи бежали так быстро, что не замерзали никогда.
Плато я пересёк в одиночестве. Это был как раз такое время, когда мы с Лонолоном ненадолго расстались.
Самые прекрасные моменты, прожитые мной на Нигде – те, когда удавалось увидеть здешнее солнце, Киорин. Полностью облака не рассеивались никогда, но порой расступались, и можно было разглядеть кусочек чистого неяркого фиолетового неба, и зелёный Киорин. Казалось бы, ничего особенного в таких мгновениях нет. Но здесь они так редки, что начинаешь ценить их по-настоящему, понимаешь всю их неповторимость.
Именно лучи Киорина иногда делали нигдеанские сумерки зеленоватыми, таинственными и чудесными. В один из таких вечеров я увидел первое архитектурное сооружение на Нигде. Стену Хаара Ин Висэди, точнее, сохранившуюся часть этой стены. Она была сложена из гладких тёмно-серых камней небольшого размера – самые крупные с два моих кулака. На камнях были начертаны знаки изящной формы. Нигдеанское письмо. Смысла его я понять не мог, но озарённые предзакатным светом письмена произвели на меня такое сильное впечатление, что несколько мгновений я молча восхищённо глядел на них. Конечно, я просто не мог не обратиться с вопросом к Лонолону.
– Это древняя постройка, Свеф. Когда-то она полукругом охватывала Джио-Харависэд – священное место. То, что на ней написано – может, не так уж и важно. Но если захочешь, сможешь прочесть.
Нигдеанский язык был слишком непохож на мой собственный, и на все остальные мне известные. Поэтому я сказал:
