Ну, слава Богу, картошка у нас выросла крупная, да много. Мама всех соседей картошкой одарила. Вот так я поступила работать на подсочку.
Леса там были непроходимые, но везде просеки, не заблудишься. А уж медведей сколько было! Мы с подругой Ольгой Мироновой, не гляди, что она худенькая, а какая проворная в работе, вдвоем работали.
И стали у нас на деревьях воронки пропадать. Бывало, подойдем к сосне, живица по желобкам течет на землю, а воронки нету. В конце лета уж выяснилось: медведь по деревьям лазил, воронки сшибал и прятал в малиннике. Я вот все думаю, не тот ли это медведь, что ходил с коровами тети Поли Орловой с кордона Нижний Выжум? Все время его с коровами видали, а скотину не трогал…
Бабуся наша помолчала, а потом вдруг что-то вспомнив, продолжила:
– Пятнадцать годков мне было. Заработала в Чувашии четыре пуда зерна. Взяла санки и из Анчутина за зерном пешком пошла. Снежку-то еще маловато было, да и не морозило; все боялась, как бы снег не растаял. В те времена в лаптях ходили, кто онучи наматывал, кто шерстяные носки надевал. Вместо стельки, чтобы нога не намокала, бересту подкладывали.
На следующий день с мешками я вышла из Чувашии, дошла до Елас, потом повернула к Волге. В сумерках как раз на переправу успела. Дотянула санки с четырехпудовой ношей до Юрина, потом до Мелковки. Там у знакомой тети Дуни попросилась на ночлег, а утречком опять за санки взялась.
Долго шла. Там, за полем, дорога подымалась круто в гору. Санки-то не скользят, а мешки тяжелые. Я еле в гору поднялась и больше не могу идти – обе ноги судорогами свело. Долго сидела, думала, пройдет, ан нет. Уж вечерело, далеко волки завыли. Страшно стало, сижу и плачу.
Вдруг сзади лошадь топает, сани с бочками везет. Мужичок старенький спрашивает: «Что плачешь, дочка?»
«Вот иду издалека, ноги заболели, идти не могу».
«Ладно, не плачь, дочка!»
Отодвинул он бочки, положил мои мешки и санки, меня возле себя посадил.
Довез до самого дому. Мать плакала и от горя, и от счастья. Блинов напекла, накормила мужичка, у него ведь даже сухариков не было, на дорогу гостинцев дала. И с тех пор стали мы с его семьей как родня, так сдружились.
Как ноженькам не болеть! Мы по осени из Анчутина до Юрина пешком за шерстью ходили, а потом в Воскресенск брели, там эту шерсть меняли на чесаную или на валенки.
Мама меня учила прясть, а сама ткала из льна полотно. Из полотна шила нам одежду. А для этого садили лен. Как вырастет, из стеблей получается прядильное волокно, а из семян льняное вкусное масло.
В длинные зимние вечера скучно дома сидеть, мы сходились на посиделки. Сначала у одних в доме, потом у других и так далее. Прядем и разговоры разные ведем, частушки да песни поем…
Парни приходили с гармонью, с балалайкой. Кто побогаче – керосину приносил, а кто просто сухих лучинок.
Бывало, в сенях шум стоит, это ребяты валенки от снега отряхают.
В избу заходят. Хозяевам хлеб-соль желают. А хозяева кланяются в пояс: милости просим, проходите, гости дорогие!
Парни степенно снимают армяки, полушубки овчинные, а сами по сторонам глазами зыркают: сколько народу собралось, чьи девки пришли, а кого еще ждать придется.
В горнице зажигали все освещение: и лампы со стеклом, и лучинки. Посиделками руководили старики. Давали советы о праведной жизни, сказывали былины, от которых округлялись глаза.
Чаще всего посиделки проводили у дяди Васи Бабикова. Жена у него умерла, осталось пятеро детей, а сам он еще в гражданскую войну с ногой простился, на деревяшке ходил. Но жизнь его не сломила. Всех пятерых ребятишек вырастил. Он все рыбу ловил, этим и жил. Дядя Вася веселым был, к нему люди тянулись.
Вот сидим мы, кто лен, шерсть прядет, кто валенки подшивает, кто песни старинные поет, а дядя Вася свою рыбацкую придумал:
Рыбачили рыбаки
В осеннюю темную ночь.
Поймали рыбу щуку —
Меньшую царскую дочь.
Один из рыбаков был
Мальчишка холостой:
– Отдайте мне рыбешку,
Я сделаю ее живой!..
– Наверно, жениться решил, – высказался с усмешкой мой неженатый сын Роман. – Были случаи: один на лягушке женился, другой на лебеди…
Бабушка Мария засмеялась:
– Дак, в сказках-то, внучок, всяко бывает! – молвила она и продолжала. – После дяди Васи робяты пели, один играет на гармони, а второй на балалайке.
– А второй на бабалайке, – неожиданно повторил внук. Бабушка посмотрела на него.
– Не-ет, на балалайке!
Во ку-, во кузенке,
Во кузнице молодые кузнецы.
Оне, оне куют,
Оне куют, приговаривают:
– Пойдем, пойдем, Дуня,
Пойдем, Дуня, во садок, во садок.
Сорвем, сорвем, Дуня,
Сорвем, Дуня, лопушок, лопушок.
Сошьем, сошьем, Дуня,
Сошьем Дуне сарафан, сарафан.
Носи, носи, Дуня,
Носи, Дуня, не марай, не марай.
По ла-, по лавочкам,
По лавочкам не валяй, не валяй.
В коро-, коробочку,
В коробочку запирай, запирай.
Отколь, отколь взялся,
Отколь взялся, запроклятый таракан?
Проел, проел Дуне,
Проел Дуне сарафан, сарафан.
Над са-, над самою,
Над самою над «Гаврильевной!»
Вот парни закончат песню – мы начинаем запевать:
Уж ты, Васенька, Васильюшко,
Разудалая головушка,
Зачем пьяно напиваешься,
По торгам ходишь, валяешься?
Сняли с Васеньки Козловы сапоги,
Со белых рук перчаточки долой —
Не пора ли нам, Васильюшко, домой?!.
– Бабушка, а какие вы еще песни пели, спой, а? – просит внук.
– Ну, робяты вот такую пели:
Пошли девки на работу,
На работу, кума, на работу.
На работе припотели,
Припотели, кума, припотели.
Покупаться захотели,
Захотели, кума, захотели,
Рубашонки поскидали,
Поскидали, кума, поскидали.
Сами в воду поскакали.
Поскакали, кума, поскакали.
Отколь взялся вор Игнашка?
Вор Игнашка, кума, вор Игнашка.
Забрал девичьи рубашки,
Рубашонки, кума, рубашонки.
Одна девка не стыдлива,
Не стыдлива, кума, не стыдлива.
За Игнашкой погналася…
Тут Мария, закрыв глаза ладошками, громко, как в юности, рассмеялась, а через минутку произнесла:
– Нет, Ромка, дальше петь не буду, стесняюсь.
Внук аж привстал:
– Бабушка, ну зачем ты на самом интересном месте затормозила? Продолжай дальше!
– Ой, Ромочка, что-то я в детство впала, стесняюсь…
Мы сидим возле старенькой матери, слушая ее сказ о юности. Это всего лишь маленький, коротенький фрагмент из песни ее жизни.
