Мы покинули Мехико и направились в Веракрус, поменяв таким образом приятную весеннюю погоду на жаркую липкую жару равнин. Атмосфера в поезде скоро стала невыносимой, а маленькие станции кишели детишками, пытавшимися убедить нас купить букеты гардении, красиво аранжированные в маленьких коробочках, сделанных из бамбука. Я любил гардении, но они обладали слишком сильным запахом. Снова старые такси встретили нас на станции, и снова нам пришлось иметь дело с примитивными отелями. Нас спало по четыре человека в комнате, а на кроватях из-за жары были только проволочные матрасы. С другой стороны невысокой перегородки находился совмещенный с ванной туалет. Работает ли он? Мы сомневались. Вода была редкостью в этих краях. Один из танцовщиков вбежал в ванную, открыл все краны и вытащил пробку – вода была, но примерно через полминуты она закончилась, и больше ее не было до конца нашего там пребывания.
Очень скоро мы были уже на пути назад в Англию, путешествуя в маленьких тесных каютах второго класса. На борту был всего лишь один салон и маленькое пространство палубы. У нас возникло «профсоюзное» желание объединиться, и мы послали телеграмму месье Дандре, вернувшемуся в Англию раньше нас, где выражали свои жалобы и сообщали об имеющихся свободных каютах первого класса. Ответа мы не получили. Приехав в Лондон, я рассказал месье Дандре о нашей поездке и о телеграмме. Он сказал, что не получил ее, но удивился, услышав наши жалобы, так как Волинин писал ему о том, как все хорошо, и описывал, как каждый день играет в карты в салоне второго класса. Невзирая на трудности, это было мое первое путешествие по Карибскому морю, и погода стояла хорошая. Я попытался загорать, что привело к ужасному результату – я только обгорел. После каменистого клочка земли в Атлантике мы достигли Ла-Коруньи и с наслаждением гуляли по узким улочкам, где стояли дома с жалюзи. Было странно увидеть Мексику до Испании, а теперь я видел подлинные истоки страны. Бросалось в глаза, что большую часть работы выполняли здесь женщины, которые даже переносили большие сундуки на головах. Помню, как пил горячий шоколад, приправленный корицей, – восхитительно! Мы прибыли в Сантандер одновременно со стаей сардин. Вся гавань превратилась в массу серебряной воды, тотчас же вышли рыбачьи лодки, но, куда бы ни забрасывали сеть, эти хитрые рыбки уплывали в противоположную сторону. Наблюдая за тем, как вся стая разом развернулась, я пожалел, что труппа танцовщиков не может проделать это столь же грациозно. Я по-настоящему испытал жалость к бедным маленьким рыбкам, когда их в конце концов окружили.
Когда мы прибыли в Дувр, на борт взошел, чтобы встретить нас, наш импресарио Эдмунд Рассон. Мы пожимали друг другу руки, когда кто-то вдруг крикнул: «Смотрите!» Мы все подбежали к перилам – маленький домик, стоявший на краю сцены в «Волшебной флейте», с жалким видом плыл по водам гавани. Веревки оборвались, и множество наших костюмов и декораций погибло. Были и другие несчастные случаи – Павлова послала из Мексики домой множество прелестных маленьких экзотических птичек, предоставив их заботам своей горничной Мей. После Кубы стало холоднее, и птицы казались несчастными. Никто на судне не знал, что делать, и я поместил одну из птиц в карман своего пиджака. Похоже, ей стало лучше, и она стала понемногу порхать, но все же это не помогло. Погода была недостаточно теплой, и ни одна из птиц не выдержала поездки. Бедняжка Мей! Ей пришлось сообщить новость Павловой, обожавшей свой птичник. Однажды, когда я был в Айви-Хаус, Павлова в свободное время показала его мне и рассказала, откуда привезена каждая птица. У нее были совершенно необычные идеи по поводу них.
– Я хотела поместить их всех вместе, – заметила она, – но этот злобный, он дерется со всеми, так что пришлось его отделить.
«Злобный» смотрел на нас из своего одиночного заключения и, казалось, совершенно не испытывал раскаяния.
Глава 8. Мое первое европейское турне
К концу августа 1925 года мы оказались в Остенде и изумились тому чудесному обновлению, которое претерпела Бельгия с 1918 года. Помню, как однажды вечером меня сфотографировали с мадам после исполнения «Русского танца», имевшего огромный успех. Я так долго улыбался, что стал ощущать себя кусочком сливочного сыра. Затем – Германия, хотя не вся, но достаточно городов, чтобы совершить концертное турне.
Хотя к тому времени я уже превратился в закаленного туриста, континента еще не посещал. Германия, безусловно, не была страной моего выбора, ибо я до сих пор испытывал горечь по поводу потери брата, погибшего на фронте, и утраты нашего лондонского дома, разрушенного во время воздушного налета. Однако Германия мне понравилась. Атмосфера казалась чрезвычайно дружелюбной. Когда мы приехали в Берлин, нас встретил импресарио с женой. Члены труппы, уже давно выступавшие в ее составе, утверждали, будто на ней была та же самая шляпка, которую она носила в 1914 году, когда Павлова в прошлый раз посещала эту страну. Всем нам вручили небольшие прекрасно напечатанные буклеты на английском, французском и немецком языках, где был подробно расписан каждый день нашего турне, прилагался список отелей и сообщалось множество других полезных деталей. Немецкая педантичность! Это было замечательно. В воздухе Тиргартена уже было разлито предчувствие осени, по утрам появлялся легкий туман, поздние лучи солнечного света, пробивавшиеся сквозь деревья, освещали яркую зелень мха, покрывавшего их стволы, и он отливал каким-то жутковатым блеском. Наши выступления проходили в модернизированном здании «Кролль-опера», репетировали мы в комнате с большой верандой, и дождь падал тяжелыми каплями с огромных влажных ветвей на стеклянную крышу.
Я знал, что Павлова нервничает по поводу этого турне. Она выступала в Германии, когда началась война, и, хотя ей позволили покинуть страну, все костюмы и декорации пришлось оставить. Тем временем в танцевальном мире произошла революция – выросла современная немецкая школа, и такие танцовщицы, как Мэри Вигман, получили широкую известность на континенте. Мы все беспокоились, не сочтет ли публика русскую школу вышедшей из моды и просто скучной. Во время первого представления атмосфера была довольно напряженной. Сцену подняли примерно на фут, словно платформу, и мы танцевали на фоне черных занавесей. Она освещалась великолепно, а за кулисами свет был очень тусклым – только маленькие зеленые лампы показывали нам путь за сцену. Перед нами зиял зрительный зал, огромный и черный, словно пещера; стекла биноклей поблескивали, словно глаза тысячи волков. Когда Павлова, Новиков и Волинин вышли на поклон после «Кокетства Коломбины», театр разразился взрывом аплодисментов, и мы сразу же поняли, что классической школе еще есть что сказать даже на родине современного танца. Помнится, было только одно небольшое критическое высказывание по поводу слишком плотных одежд «видений» в танце сильфид, и перед вторым представлением один слой ткани убрали.
Берлин, естественно, был полон русских эмигрантов, и все они пришли в театр. Во время этого сезона я обнаружил, что могу говорить по-русски, хотя мой немецкий находился всего лишь на ресторанном уровне. Один из эмигрантов принял меня за своего племянника, потерянного во время революции, и, должен признаться, я не так остро воспринял трагедию потерянного ребенка, как обрадовался, потому что меня приняли за настоящего русского.
