– Бодил, почему вы не пришли навестить меня? – спросила она.
– Я думала, вы не помните меня, мадам, – ответила Бодил.
– Ах, все та же застенчивая девушка, – сказала Павлова.
На приеме я встретил некоторых танцовщиков, которых видел несколько лет назад, когда они танцевали в «Колизее», включая балерину Элну Йёрген Енсен, там же я познакомился с Бёрге Раловом, впоследствии ставшим ведущим танцовщиком и хореографом Датского королевского балета. Вечеринки и приемы устраивались каждый вечер, и на одном из них знаменитая австралийка Аннетт Келлерман произнесла длинную речь, с похвалой Павловой. Самый приятный вечер состоялся в доме родителей Бодил, куда были приглашены только ее старые друзья. Там стоял огромный круглый стол, уставленный тарелками с закусками. С обычно приходящим после спектакля волчьим аппетитом, характерным для тех, кто привык изображать лебедей, мы, словно стервятники, набросились на добычу. Нам пришлось об этом пожалеть немного погодя, когда нас пригласили в столовую, – хоть закуски и были восхитительными, ужин же можно назвать королевским пиром. Этот старый датский обычай гостеприимства послужил нам уроком, наказав за нашу невоздержанность. Все мы вспыхнули от стыда, когда Пер Фабер, отец Бодил, произнес речь, в которой благодарил нас за доброту по отношению к Бодил. Нам же казалось, что мы очень плохо к ней относились, когда она поступила в труппу, хотя, наверное, это не так, мы не могли быть слишком злыми. Кажется, мы всегда возвращались домой на рассвете, но это происходило отчасти оттого, что ночь очень коротка в такое время года. Для меня самым волнующим событием этого сезона стало первое публичное исполнение «Боугимена» перед зрителями. Я имел успех, но у меня возникло ощущение, что Дандре не одобряет его. Мы возвращались домой кружными путями. Те, которые оставались на континенте, ехали железной дорогой, а те, которые направлялись в Англию, сели на поезд, направляющийся в Берген, а затем пароходом добрались домой. Скандинавское турне было для нас не только успешным, но и очень счастливым.
Во время поездки по Скандинавии мы услышали о смерти Теодора Штайера. Он болел уже восемнадцать месяцев, но, когда я видел его в Лондоне прошлым летом, Штайер, казалось, поправлялся. Узнав о том, что я повредил колено, он настойчиво твердил, чтобы я был осторожен и не слишком переутомлялся, полагая, что именно из-за переутомления он потерял свое здоровье. Мы очень сожалели, что потеряли такого друга, а то, что нас не было рядом с ним, удваивало горечь утраты.
Мы не пробыли дома и шести недель, когда нас вызвали на репетиции для короткого турне по курортам континента. Мы провели несколько дней в Остенде, затем отправились в Висбаден и Баден-Баден. Это было чрезвычайно приятное летнее турне. У нас был новый дирижер Эфрем Курц, который с симпатией относился к танцовщикам, его не снедало тщеславие, и он не считал себя единственным человеком, понимающим, как следует исполнять музыку, так что мы были довольны. С нами выступало несколько актеров-гостей: Анатолий Обухов, Борис Романов, Макс и Маргарита Фроман. Они привнесли несколько своих дивертисментов. Романов и Обухов с великолепным артистизмом исполнили с Павловой «Кокетство Коломбины». Теперь кажется почти невероятным, что британская оккупационная армия в 1927 году все еще находилась в Германии, но я прекрасно помню, что, когда мы танцевали в «Курхауз» в Висбадене, ложа кайзера была заполнена британскими офицерами, облаченными в парадную форму. Много лет спустя я узнал, какое впечатление человек может производить на окружающих. Во время поездки в Дувр официант посадил меня напротив единственной посетительницы вагона-ресторана. Мы попытались завести вежливый разговор и коснулись музыки. Было упомянуто имя Римского-Корсакова; дама сказала, что никогда не слышала о нем, и я выразил удивление по этому поводу, поскольку считал, что каждый знал «Шехеразаду», по крайней мере из-за балета.
– Я только однажды видела русский балет, – сказала она. – Когда Павлова выступала в Висбадене. Кое-кто из труппы жил в том же отеле, где поселился мой муж: девушка-американка (Беатрис Берк), высокий мужчина (Обри Хитчинз) и блондин (я!!). – Я превратился в слух. – Необычайные люди, они в полночь ели бифштекс!
Я мог подумать только о том, какое чудо найти такой отель, где в полночь подают бифштекс.
Фроманы включили в свой дивертисмент испанский танец; это был старомодный русско-испанский танец. Я сидел в партере рядом с Павловой, когда они начали оркестровую репетицию. Зазвучала музыка, и они стали танцевать. После нескольких па Павлова повернулась ко мне и сказала: «Знаешь, Элджи, я видела так много настоящих испанских танцев, что, когда вижу нечто подобное, мне хочется смеяться!»
Мы вернулись в Лондон и приступили к репетициям для сезона в «Ковент-Гарден». В этом сезоне не было премьер, но возобновление в репертуаре «Тщетной предосторожности» с Павловой в партии Лизы стало приятным сюрпризом для тех, кто видел других танцовщиц в этой роли. Помимо танца ее мимическая игра вызывала восхищение. Я был очень взволнован тем, что моего «Боугимена» включили в программу в самом начале сезона. Но в тот день, когда он должен был исполняться, его в программе не оказалось! И уже никто ничего не мог поделать – программа была напечатана! Я отправился к Павловой, которая проявила большое сочувствие и сказала: «Идите к месье Дандре и скажите ему, что я велела вам помочь». В результате оказанной Павловой поддержки я исполнил его. Ни Дандре, ни Эдмунду Рассону не нравился «Боугимен», для них он был слишком модернистским, и они явно старались не включать его в программу. Мне все время приходилось сражаться за него, но, когда он исполнялся, всегда имел успех. В Германии к нему отнеслись чрезвычайно серьезно, словно дети, которым нравится, когда их пугают, а в Дании и Австралии смеялись до безумия; когда я исполнил «Боугимена» в Копенгагене, мне сделали большой комплимент, назвав Стормом Петерсеном в балете.
Романов танцевал с труппой в Лондоне и поставил номер для дивертисмента во время ковент-гарденского сезона и в течение короткого отпуска, прежде чем мы отправились в турне. Он назывался «На балу» и предназначался для Павловой и шестерых танцовщиков в роли гусаров с букетами – трех красных и трех синих. По дороге домой из Висбадена мы заехали в Париж к Максу Уэлди, чтобы он снял с нас мерки для костюмов. Этот танец был очень хорошо поставлен и доставлял удовольствие в равной мере как публике, так и исполнителям. Он также поставил лезгинку из «Демона» Рубинштейна, которую было так весело исполнять. У нас были изумительные костюмы, которые за исключением подошв сапог, немного более прочных, чем у настоящих грузинских сапог, отличались абсолютной достоверностью и представляли собой полный контраст по сравнению с в высшей мере стилизованными костюмами для «Цыган» из роскошной постановки на музыку Даргомыжского к опере «Русалка».
Затем началось долгое турне по Англии – шестьдесят городов за десять недель. Через несколько дней после начала турне приехал Николай Сергеев, чтобы поставить для труппы «Баядерку». Павлова начала репетировать па-де-де, и я видел, как она держалась a la seconde
[77] на пальцах, пока Новиков отходил от нее, а затем возвращался и подавал ей руку. Кордебалет работал очень вяло, а Сергеев, который в ту пору совершенно не говорил по-английски, пытался заставить характерных танцовщиков танцевать классику. Девушка-англичанка попыталась объяснить ему: «Я характерная», но безрезультатно. Он приступил к репетиции танца факира с Джоном Сергиевым и Обри Хитчинзом. Это выглядело настолько устаревшим, что вся труппа хохотала до истерики, только Сергеев сохранял серьезность. Павлова все это видела и поняла, что бесполезно пытаться возродить это старое уродство, которое когда-то хорошо смотрелось в России; танец факира все поставил на свои места. Сергееву заплатили, и он вернулся в Париж. Никакая дипломатия не смогла смягчить его боль. «Сон Раджи», как он часто называл его в последующие годы, стал его любимым детищем (двадцать лет спустя он подарил хореографию Моне Инглзби в качестве свадебного подарка!). После этого он никогда не отзывался доброжелательно о Павловой.
