Наступило воскресенье, день, предшествовавший нашему отъезду. Моя мать пригласила всех наших родственников и ближайших друзей на устроенную в мою честь прощальную чайную вечеринку, но никто из нас не предполагал, что мне придется провести в Айви-Хаус весь день, репетируя. Затем всех участников труппы пригласили остаться на чай, и, охваченный волнением, я совершенно забыл о семье и друзьях, оставшихся дома. В половине восьмого я наконец вернулся домой и обнаружил, что несколько верных друзей все еще сидят в гостиной, и почувствовал упадок сил и в то же время чувство вины. Мой крестный был потрясен, но не тем, что я поздно пришел, а тем, что мне пришлось работать в воскресенье.
Глава 3. Мое первое заграничное турне
На следующее утро все мы сели в поезд, согласованный с пароходным расписанием, направляющийся в Ливерпуль. Польские члены труппы смотрели, как англичане – девять девушек и я – прощались на платформе со своими родителями. Мы взошли на борт «Императрицы Франции» почти в сумерках. Это было старомодное судно, в столовой стояли длинные столы и вращающиеся стулья. Вокруг одного из таких столов тем вечером уселись за обед двадцать восемь человек, и это было в последний раз перед чередой дней, когда большинство из нас могло хоть что-то съесть, так как на следующее утро мы попали в сильную качку у побережья Ирландии, и я остался единственным представителем труппы, способным, как обычно, есть яйца и бекон. А Джоун Уорд оказалась единственной девушкой, которой хватало смелости присоединяться ко мне на палубе в первые дни. Большинство членов труппы не покидали своих коек, а миссис Добрже ужасно стонала в течение восьми дней. Даже сама мадам, считавшаяся, как мне сказали, хорошим мореплавателем, оставалась в своей отдельной каюте, так что я ее не видел. Мне приходилось довольствоваться разговорами с Мей, ее английской горничной, проводившей время в салоне за штопкой балетных туфель Павловой.
Когда мне не удавалось уговорить своих друзей выйти из кают, я занимался изучением польского языка. Казалось, это единственное, что мне оставалось делать, особенно после того, как я поранил колено и испортил брюки, пытаясь играть в теннис на палубе при неспокойном море. Польская «Грамматика», которую я приобрел заблаговременно, была, возможно, устаревшей, но все же я хоть и с трудом, но осиливал алфавит, цифры, названия предметов одежды и продуктов питания, «мир и его составляющие». Когда кто-то появлялся на палубе, у меня появлялась возможность попрактиковаться и одновременно поучить других английскому.
– Slonca za chodzie, – сказал Домбровский, указывая на горизонт.
– Закат, – ответил я и продолжал, указывая вниз: – Палуба.
– Poktad, – отозвался Домбровский.
Вскоре я обнаружил, что изучение польского не было абсолютно безболезненным процессом. Другой поляк, Нелле, научил меня говорить «спокойной ночи», а затем послал к Геранской, одной из молодых полек, собиравшейся уйти в свою каюту.
– Dobra noc, chli na noc, – весело улыбаясь, сказал я, ожидая, что она ответит мне такой же вежливой фразой.
Но она вспыхнула, злобно закричала на Нелле и ушла, ужасно рассерженная. Нелле был очень доволен и пустился по палубе в пляс, а я беспомощно стоял, не понимая, в чем дело. Позже я узнал, что все произошло так, как и планировал Нелле, поскольку мое неправильное произношение превратило старомодную рифму в нечто непристойное, что означало: «Спокойной ночи, и блох тебе в постель». Очень плохо!
Однажды вечером, когда большинство уже чувствовало себя лучше, Новицкий пригласил некоторых из нас к себе в каюту, чтобы поиграть нам на фисгармонии. Я никогда ни до, ни после не видел этого инструмента. Он походил на аккордеон, но присоединялся с помощью трубки к каким-то педалям, на которые нажимали ногами. Я сделал не слишком понятный рисунок этого инструмента в своем письме к матери – мне было трудно писать ей, не имея почти никаких новостей. Другая музыка, которую мы имели возможность слушать, – это музыка джаз-оркестра, снисходившего до нас, пассажиров второго класса, по утрам. Это был довольно странный опыт танцевать фокстроты, уанстепы и вальсы в салоне перед ленчем. Только пассажиры первого класса могли танцевать в более подходящее время – днем и вечером. Но мы не возражали потанцевать для разнообразия ради удовольствия, а когда волнение усиливалось, мы, по крайней мере, могли поддерживать друг друга.
– Morska latarnia, – сказал кто-то однажды вечером, взволнованно показывая на море. Маяк!
Итак, мы оказались у побережья Канады, а на следующий день уже плыли по реке Святого Лаврентия по направлению к Квебеку. Расписные каркасные домики, стоявшие вдоль берега, напоминали маленькие деревянные домики из фермерского набора, который был у меня в детстве. Они, казалось, еще больше увеличивали чувство нереальности, охватившее меня по приезде в Квебек. Мы остановились в очаровательном старом отеле, полы и стены которого находились по отношению друг к другу под какими-то странными углами. Помню, как, вставая из постели в первое утро, я долго ждал, когда пол под ногами качнется назад, как бывало на палубе в течение восьми дней до этого. Нам понадобился целый день для репетиций, затем мы дали два представления в зале Квебека и приехали в Монреаль, где дали четыре представления. Только тогда я, наконец, осознал в полной мере, что мы действительно ступили ногой на американский континент.
По приезде в Монреаль мы репетировали более пяти часов, и мне каким-то образом удалось справиться со своими партиями в «Фее кукол» и «Коппелии». Поскольку в тот период я сам был довольно замкнутым, то мой первый взгляд на людей меня не удовлетворил. Я даже записал в своем дневнике, что они были «дурно воспитанными, надутыми и самоуверенными». Наверное, в те дни я отличался излишней нетерпимостью. Я был так занят, пытаясь разобраться в своих партиях в балетах, так уставал после репетиций, так старался изо всех сил угодить мадам, что просто не был в состоянии ясно воспринимать окружающий мир. Время от времени я снова смотрю на эти программы для Монреаля осени 1921 года с их забавными объявлениями на английском и ломаном французском. Когда мне было восемнадцать, я, наверное, не обращал внимания на то, что сразу же под «Амариллой» размещалось объявление о лечении знахарем венерических болезней, не удивлялся я и тогда, когда видел на задней странице, что la grande danseuse polonaise ANNA PAVLOVA
[15] сделала одолжение рекламодателю, сказав, что le vin St.-Michel est l’excitateur par excellence. Il developpe la vigueur, donne l’endurance, entretient l’elasticite et la souplesse, c’est le tonique incomparable entre tous
[16].
Работать над репертуаром было тяжело. Первой показывали «Фею кукол» с Павловой в заглавной роли, партнером ее был Новиков, Залевский исполнял роль хозяина магазина, Караваев – Арлекина, Нелле – поэта, Бутсова – говорящей куклы, Стюарт – тирольской куклы и Линдовская – испанской куклы (завидная роль, поскольку была первой ролью Павловой). В этом балете мне предстояло осуществить свое первое сольное выступление в роли Джека в коробочке, довольно маленькая роль, но она впервые дала мне возможность использовать гротескный грим. Во второй сцене я был одним из котов в танце котов и кроликов, пользовавшемся большой популярностью у зрителей, я же от всего сердца этот танец ненавидел. Цеплиньский был другим котом и разделял мое отвращение к нему, да и нашим партнерам он не нравился. Вспоминая этот номер, я удивляюсь, что он вообще имел успех. Затем происходило мое поспешное перевоплощение в Джека в коробочке, для чего приходилось выдержать борьбу за место у зеркала в артистической уборной, затем путь на сцену и в свой сундук, где приходилось сидеть скорчившись до тех пор, пока не прозвучит моя музыкальная реплика, тогда я отбрасывал крышку и выскакивал, потом меня, трясущегося, уносили со сцены. Приносили кукол: Арлекин, тиролька и «мама-папа», каждая со своим соло. Между англичанами и поляками постоянно разгорались споры о том, что говорить сначала – «мама» или «папа». Англичане всегда выступали за маму, поляки – за папу. Затем следовала кода, во время которой мы все одновременно исполняли свой отдельный танец в различных частях сцены. После этого впервые появлялась Павлова. Наверху небольшой, из нескольких ступеней, лестницы раздвигался занавес, и там стояла Фея кукол, Анна Павлова, в бледно-розовой балетной юбке, в розовом парике с жемчужной сетью поверх него и жезлом в руке. Зрители ждали, занавес снова закрывался, она не двигалась! Сюжет заключался в том, что богатый англичанин покупал Фею кукол, к большому огорчению игрушечного мастера, не хотевшего ее продавать, но тем не менее он доволен высокой платой, которую за нее получил, и закрывает свою лавку. Как только наступает темнота, Фея кукол оживает, превращает магазин в гостиную с огромной рождественской елкой и оживляет все остальные куклы и игрушки.
