– Доброму человеку всегда рады… – вылетело из распахнутых настежь дверей. – А лиходею не рады. Вот и решай – заходить или ступать с миром дальше, покуда по шеям не надавали.
– Ошиблись мы, видно, Василий. Не в тот курень заглянули, – я уловил общий тон и включился в спектакль. – А еще говорят, будто на Низу каждой христианской душе рады. Всякого как родного привечают. Сироту и убогого, как велит обычай, накормят, приласкают, обогреют…
– И которому из вас ласки не хватает? – показался из куреня мощный, занимающий весь дверной проем казак. Он подслеповато щурился, пока глаза к свету привыкали, и лениво почесывал седую волосатую грудь.
– Ты что ли, убогий?.. – поманил Полупуда. – Ну, подь сюда, сиротка… приголублю. Только мамку не зови.
– Узнаю неизменно приветливого и добродушного Тараса Трясилу, – хохотнул Полупуд. – Челом, батька. Али не признал?
Седой казак шагнул наружу и протер глаза.
– Василий? Полупуд? Не может быть… – потом одним тигриным прыжком оказался рядом и сграбастал Василия в охапку, словно раздавить хотел. – Живой, чертяка?! Живой! А мы тебя…
– Знаю, батька, знаю… – Полупуд терпеливо сносил костедробильные объятия и даже вроде казался довольным. – Поживу еще. Вот, новика в курень привел. Примешь?
Куренной не столько сам отошел, сколько отодвинул Василия в сторону, словно тот весил не больше собственного прозвища.
– А ну-ка, повернись, сынку… Экий ты смешной… – проворчал тот с самым серьезным видом, а я едва сдержался, чтобы не засмеяться. Потому что куренной атаман, сам того не зная, слово в слово повторил первую реплику Тараса Бульбы из одноименного романа Гоголя.
– Хлипкий он какой-то, квелый… – гудел дальше Трясило. – Ручки белые… Из панычей, что ли? И на кой ляд он тебе сдался? Слепому ж видно, что его ни в поход с собой брать, ни на хозяйстве не оставить…
Достали, блин! Сколько они еще меня панычем звать будут? Руки мои давно в мозолях. И даже в два слоя. Кожа обветрилась и загорела. А если вспомнить, что я уже забыл, как выглядит мыло и зубная щетка, так и вовсе – биндюжник.
– Плохой выбор, Василий, – подвел черту под осмотром куренной. – Не получится из него казак. Неженка.
– Не хотел я разговор с этого начинать, чтобы парень не возгордился слишком, – насупился Полупуд, – да придется. А знаешь ли, батька, что если б не этот, как ты говоришь, паныч, – я давно распевал бы псалмы в райских кущах? Петро трижды жизнь мне спасал! И самое малое, чем я могу отблагодарить – взять его в науку. Кроме того, он совсем не такой хлипкий, как кажется. И еще – грамоту знает.
– Гм, чудны твои дела, Господи, – перекрестился куренной. – Трижды? А не брешешь, Василь?
– Пес брешет.
– Гм… Ну, тогда и говорить больше не о чем. Подойди ближе, хлопец и отвечай как на духу. Крещен?
– Да, батька. В честь первого апостола Господа нашего Петра.
– Веруешь ли в святую церковь нашу?
– Верую, батька.
– Перекрестись.
Гм, не врут, значит, первоисточники. Не дословно, но посвящение соответствует описаниям, сохранившимся до будущих времен.
– Ну что ж… Будь нам товарищем, живи по обычаю и не посрами веры отеческой. По старинному обычаю, в знак того, что вся твоя прошлая жизнь не имеет над тобой больше власти, полагается, Петро, дать тебе второе имя, казацкое. Которое ты либо прославишь, либо…
– Ангелом его прозвали, батька, – торопливо вставил Полупуд. – Спасенные им от басурманского плена бабы и дети… От их имени и от себя буду просить: оставить, не менять его.
– Ого! Я вижу, вам есть что обществу рассказать… – озадаченно поскреб грудь куренной. – Что ж, Ангел так Ангел. А там…
– Поживем – увидим, как сказал слепой перед смертью… – дернул меня за язык тот, что на правом плече сидит. Видимо, обиделся, что в его честь Чертом не назвали.
– Как ты сказал? – По лицу кошевого нельзя было понять: осерчал или наоборот – оценил шутку.
Поэтому я на всякий случай прибавил другую сентенцию. Более приличествующую данному событию и торжественную.
– Не имя красит человека, а человек – имя! Клянусь, что не посрамлю ни вас, батька куренной, ни учителя своего Василия Полупуда. И пусть Господь, взирающий на нас с небес, будет тому свидетелем!
Этот ответ куренному больше понравился. Он отечески похлопал меня по плечу и кивнул на дверь.
– Заходите, гм… калики перехожие. Хлопцы как раз обедают. И вы присоединяйтесь. Чем хата богата. Кулеш сегодня да рыба. Пятница… постный день.
– Спасибо, Тарас… – после того как с официальной частью было покончено, и куренной, и Василий заговорили проще. В конце концов, не в походе, когда атаманская власть непререкаема. А в обыденной жизни Трясило немногим Полупуда старше. – Не подумай, что нос воротим, но только что из-за стола Серка встали. За Петра говорить не буду, но сам – если хоть ложку еще съем – лопну.
– Ну, так посидите. О похождениях своих расскажете.
– Это можно, – согласился Полупуд. – Только скажи сперва, из Свиридового Угла есть кто в Сечи?
Куренной мотнул головой.
– Нет. Как гонец рассказал о том, что с деревней случилось. Оба Кречета, Секирник и Черствый Хома в тот же день ускакали. А Карапуз погиб недавно. Ходил с товарищами татарские улусы пощипать, поймал стрелу глазом. Там же в степи его и схоронили.
Тарас задумался, загибая пальцы.
– Да. Все… Один только Архип Тесля остался… Он со своим десятком и сыновьями в дальнем дозоре. К завтрашнему дню вернуться должны. Им и расскажешь, как беда случилась.
– Вот же принесла нелегкая того гонца, – досадливо махнул рукой Полупуд. – Я ведь хлопцам иную весть привез. Многие из свиридовцев живы остались. Я их в тайном месте спрятал. Корсак с ними зимовать будет. Не пропадут бабы. Но и помощь не помешает. Припасу кое-какого подвезти. Да и вообще… Охрима Кречета особенно было чем обрадовать. Его семья почти вся уцелела. А теперь казак еще невесть сколько душой маяться будет.
– Судьбу не обманешь… – пожал плечами Трясило. – На то и сердце, чтоб болело. А кто покоя хочет – семьей не обзаводится. Запоминай, хлопец… Чего встал, как засватанный? Проходи.
Спасибо, конечно, но у меня дела поважнее дружеских посиделок имеются. Правда, такие, что в рекламе не нуждаются.
– А можно, я тут обожду?
Уважительную причину с ходу придумать не удалось, спасибо – выручил Полупуд. Увидев недоумение на лице куренного, Василий объяснил мое нежелание заходить в курень:
– Петро, сколько себя помнит, в монастырской келье провел. Вот с тех пор и не любит потолка над головой. Никак небом да солнцем намиловаться не может.
Такой ответ седого казака устроил. Более того, он еще и от себя прибавил:
