— Снаряды носят, — догадался Демьян.
— Интересно, откуда?
Один из немецких танкистов нырнул в открытый люк башни, другой стоял на моторной решетке. Третий подавал длинные снаряды, сложенные внизу. Получалось у них ловко, и быстро. Через несколько минут они снова побежали в лощину и опять вернулись со снарядами.
План созрел мгновенно. Воронцов с беспокойством оглянулся: позади, в кустах, захрустела трава под торопливыми шагали — наконец-то пришли Николаев и Степан.
— Слушай мою команду. Демьян, ты остаешься в прикрытии. Глаз не спускай с часового. Он — твой. Возьмешь его, когда мы будем возвращаться оттуда, из оврага. Если нашумим, ты поймешь. Тогда прикроешь нас. Если все пройдет тихо, то выходи на часового. Механики, я думаю, дергаться не станут. Мы будем идти со снарядами. Только бы водитель мотор не заглушил. Остальные — за мной.
Немцы пополняли боеукладку. Осторожно, из рук в руки, передали последний, шестой снаряд. Закурили. Перекинулись несколькими фразами с конвоиром и ушли в сумерки лощины — за новой партией.
Глава двадцать первая
Радовский выслушал доклад Донца и отвернулся к окну. Сквозь белую шторку, плотно задернутую на низком окне, заклеенном на зиму узкими газетными полосками, с улицы просачивались жидкие утренние сумерки. Еще один тоскливый день родился за стенами этого ветхого крестьянского жилища и уже шел по земле. Еще один. Ничего доброго Радовский не ждал и от него.
— Когда ушел проводник?
— Ночью.
В эту ночь он спал плохо. Приснились родители. Он, Алексей Радовский, куда-то уезжал. Или уходил. Торопливо. Без лишних прощаний. Отец стоял на крыльце их усадебного дома и молча смотрел ему вслед. Мама выглядывала из-за его спины. Отец не пропускал ее. Так было всегда, когда он уезжал. Отец не хотел, чтобы она повисала у сына на руках, плакала, говорила ненужные слова, а потом бежала за пролеткой… Но в этот раз отец что-то говорил ему. Какую-то фразу. Радовский это узнал по его губам — какую-то одну фразу, настойчиво повторял только ее.
— Мы поворачиваем назад. Пришел новый приказ. — Радовский прервал не только доклад Донца, но и свои тяжелые размышления. — Идите, отдыхайте. В полдень выступаем.
— Мне нужно всего три часа. Утром мы посадим разведку на лошадей и перехватим их.
— Утро уже наступило. В полдень придут грузовики. Мы назначены в оцепление.
— Что, снова детей отлавливать?
Радовский не ответил ни единым словом, ни даже жестом. И, если бы Донец повторил свой вопрос, он, пожалуй, ударил бы его. И Донец, видимо, это почувствовал. Как ни странно, у них было много общего. Вот почему они так легко понимали друг друга.
Их Боевую группу направляют в обратный путь. На облаву. Донец вышел на обледенелое крыльцо. Увидел старика, перебиравшего кладушку свежих дров. Выходит, напрасно он зарубил в Богдановом Колодезе Проценку. Можно было и простить его. Потому что, так получается, не спасли они девчонку. Завтра ее втолкнут под брезент и вместе с ее одногодками увезут на станцию. Донец видел, как однажды в тупике грузили в «телятник» подростков, привезенных на грузовиках из-под Вязьмы. Но душило Донца не только это. Сейчас он окончательно понял, что и его семью, живущую в далекой станице под Ростовом, могут разорвать, уничтожить таким же внезапным приказом. И любую из его дочерей жандармы и полицейские могут растерзать где-нибудь в пустом сарае на заплеванной соломе во время облавы. Уж он-то знал, как это случалось. Удержи их. Когда делается большая политика, всякая мелкая тварь тут как тут. Потому что точно знает: когда начнут отламывать и передвигать с места на место большие куски, обломки и крошки полетят во все стороны. И вот тут-то только успевай урвать, схватить, что плохо лежит.
Донец тяжело соступил с крыльца, остановился. Потрогал темляк старой сабли. Вспомнил: надо покормить коня.
Разведвзвод занимал две хаты в середине деревни.
Снег с молодым хрустом рассыпался под каблуками его сапог. И вдруг он подумал: а хорошо, что они не догнали партизан и этого стрелка. Бегали бы всю ночь по лесу, палили друг в друга, пока не закончились бы патроны. Кого-нибудь подстрелили бы, а кто-нибудь все равно бы ушел… Они-то, партизаны или кто там… знают, за что воюют. А вот за что, за какие родины и семьи дерется наша банда? Донец зло хохотнул и потрогал намерзший инеем бронзовый темляк сабли.
Рассвет в деревне начинался так, как и в его станице. Засинелось в полях, как в степи. Ветер погнал крошки притоптанного снега, зазвенел льдинками вымерзшей и вытоптанной лошадиными копытами лужи. Пахло печеным тестом. Где-то ставили в печь хлебы. Должно быть, сейчас уже проснулись и его дочери. И помогают кормить скотину, подметают баз и чистят картошку. Полтора месяца назад Донец написал домой письмо. Ответа до сих пор не получил. Письма в роту приходили из Киева и Могилева, из Новгородской и Витебской области. Донцу из Ростовской области шло бы не дольше. Не пришло. И теперь он не находил себе места.
Серко заржал под навесом, прочуяв хозяина еще издали. Донец свернул к стойлу, где ночевали кони разведвзвода и других служб. В дом решил не заходить.
— Ну что, Серко, скучаешь? Скучаешь…
Конь перекинул голову через высокую жердь и толкнул хозяина в плечо, втянул воздух, обнюхивая шинель, и начал теребить теплой чуткой губой воротник, пропахший табаком.
— Ну? Что? Да нет, братец, кровью от меня сегодня не пахнет. Не пахнет…
Конь ему достался хороший. Никогда у Донца не было такого доброго и умного коня. Однажды во время зачистки деревень от партизан и остатков кавкорпуса генерала Белова их взвод попал в засаду. Многих перебили в первые же минуты боя. Два «максима» и «дегтярь» секли фронтальным и косоприцельным огнем. Пуля пробила Донцу руку. Но кость оказалась не задетой. Он пришпорил Серка и погнал его по лесной тропе назад. Конь нес как угорелый. Когда собрались на опушке спустя несколько часов, оказалось, что в живых от взвода осталось двенадцать человек, и те все были переранены по нескольку раз.
Почти весь сахар, который Донец получал по пайку, он отдавал коню. Более верного и надежного товарища, чем Серко, в Боевой группе Радовского, да и на всей войне, у Донца не было. Кого носил Серко до того, как попал в руки Донца? Должно быть, какого-нибудь командира. Такие кони в руки к простым кавалеристам не попадали. Донец это знал. Иногда, тоскуя по своим родным, он разговаривал со своим конем:
— Вот кончится война… А, Серко? И поедем мы с тобой ко мне на родину. В нашу станицу. На Дон… — И гладил коня по чуткой вздрагивающей шее, и спрашивал в самое ухо, шепотом: — А ты, случаем, сам-то, не с Дона ли? А, Серко? Может, мы земляки? Родня?
Седла висели рядом, у стены. Донец взял свое. Выложил из гнезда воротную жердь, вывел Серка, перекинул седло через мышастую спину. Часовой, стоявший возле крыльца, окликнул Донца. Донец махнул ему рукой и ничего не ответил.
