– Я здесь, Глафира Сергеевна! – услышал он тот поразительный, успокаивающий голос Марьяны, голос, похожий на теплый хлеб, на материнский оберегающий и утоляющий боль. – Все хорошо, все хорошо, – повторяла девушка. – Я рядом, и Гриша тут, он вас слышит. Не бойтесь, все хорошо, – уже почти шептала она. – Я люблю вас, мы вас очень любим, все.
– Я люблю тебя, бабуль! – прохрипел он, как мог, громко.
– Пе… – услышал Вершинин совсем слабый голос бабушки. И в следующее мгновение она сделала свой последний выдох в этой жизни – …тя…
Вершинин склонил голову, зажмурился и закрыл руками глаза, чувствуя, как, обжигая пальцы, катятся слезы.
– Все, – тихо произнесла Марьяна и повторила: – Все. Она ушла.
Они оба молчали. Он услышал легкое шуршание в трубке, словно кто-то поправил простынь.
– Ты там одна? – просипел Вершинин.
– Да, – ответила она. – Ей резко стало хуже, мы вызвали «Скорую», Евгения Борисовна ее встречает у ворот, а я вот осталась…
– Плачешь? – спросил он, так и зажимая глаза пальцами.
– Нет, – натянуто ответила Марьяна. Помолчала и пояснила: – Глафира Сергеевна взяла с меня слово, что я не буду плакать, когда она уйдет.
– А ты свое слово всегда держишь, – усмехнулся печально Григорий и, сглотнув предательский комок в горле, решительно оповестил: – Я вылетаю.
– Да, – ответила девушка нейтральным тоном.
– Маня, – позвал он хрипло.
– Да? – отозвалась она.
Он помолчал и произнес проникновенно, от души:
– Спасибо. Спасибо, что позвонила и дала возможность попрощаться.
– А как же, – ответила она.
Вершинин прилетел в Москву к вечеру следующего дня, добрался домой к родителям, принял душ, перекусил наскоро и только тогда позвонил Марьяне.
– Привет, – измученным голосом поздоровался он.
– Привет, – отозвалась Марьяна и сочувственно поинтересовалась: – Что, тяжелая дорога вышла?
– Да уж, – немного пожаловался Григорий. – До Барнаула с трудом добрались: дорогу замело, пурга. Рейс утренний, и его по метеоусловиям три раза откладывали.
– Главное, вовремя добрался, – с сочувствием ободрила девушка.
– Это точно, – согласился он. – Похороны завтра днем. Тебе сказали уже, где и во сколько?
– Да, – напряженно ответила она.
– Ну что, мне приехать, забрать вас с Женей? – предложил он.
– Не надо, – отказалась она тем же напряженным тоном. – Женю с электрички встреть и забери. – Помолчала и добавила: – Я на похороны не пойду.
– Почему? – даже как-то оторопел Вершинин.
– Так надо, – ничего не объясняя, строгим тоном заявила Марьяна.
– Но… – протянул он недоуменно. – Вы же с ней…
– Гриш, – перебила она его и повторила с нажимом: – так надо.
– Ну, ладно, как знаешь, – ничего не поняв, согласился Вершинин.
И, находясь все в том же недоумении, закончил разговор и попрощался, еще и на трубку в руке посмотрел задумчиво, осмысливая это странное обстоятельство. Марьяна была вообще-то не та барышня, чтобы проигнорировать похороны женщины, которую по-настоящему любила. Уж в этом-то он не сомневался.
Ну ладно, потом разберемся.
На отпевании, панихиде и похоронах присутствовали не только родственники, друзья и знакомые, но и журналисты и даже кое-кто из официальных лиц, в свете недавнего акта дарения художественных произведений.
Глафиру Сергеевну хоронили рядом с Петром Акимовичем – бок о бок, теперь они уж навсегда вместе.
Было много скорбных речей и немного официоза.
И почему-то рыдала навзрыд Алевтина, уткнувшись в пальто своего мужа. Вершинин еще подумал отвлеченно – надо же, при жизни последние годы сплошное противостояние с матерью у нее было, все что-то хотела от нее, требовала, обвиняла, а теперь рыдает от горя, как осиротевшая девочка.
Хотя… по сути, она и есть осиротевшая девочка с плохим характером. И у девочек с плохим характером родители умирают.
А он переживал настоящую потерю, испытывая почти физическую боль. Плакать не плакал, держался, но так тошно ныло что-то в душе, так сиротливо горько. Только в моменты, когда уже окончательно поздно, истинно понимаешь, кем на самом деле являлся для тебя тот, кого ты потерял. Как ни странно, бабуля была для Григория самым близким человеком.
Нет, не совсем так – самым близким был дед Петр, а за ним она и уже за ней – родители.
«До встречи с Марьяной», – вдруг подумалось Вершинину.
И Григорий так остро, так ясно ощутил, как ему сейчас не хватает Марьяны! Вот сейчас, в эту трагическую минуту! Она нужна ему, необходима, чтобы его – его утешить! Даже на Виталия ее сердца для утешения хватало, что ж она его тут одного бросила!
Григорий уткнулся бы ей в плечо, спрятав свою боль в самом надежном месте, и она шептала бы ему на ухо что-то успокоительное своим волшебным голосом, утоляя его печали, и он бы точно знал, что девушка его понимает и чувствует его боль, как свою.
Поминки проводили в кафе. Людей собралось много, поминали, вспоминали, а Григорий словно выключился из общего застолья, переживая и оплакивая свою потерю внутри себя в своем одиночестве.
И вдруг ему показалось, что где-то над плечом недовольно выговаривает ему бабуля, он словно голос ее услышал:
«Ну, чего ты вдруг так тосковать взялся? У меня все хорошо, мы теперь с Петенькой, и у нас все в порядке! И незачем так уж горевать, только меня расстраивать!»
Григорий даже обернулся, посмотрев себе за спину, настолько реальным послышался ему ее голос – понятное дело, никого не обнаружил, даже стушевался как-то своей реакции. И подумалось вдруг: бабушка теперь с дедом, и у них наверняка все хорошо. Вдвоем же. Небось, смеются над какой-нибудь шуточкой и над всеми собравшимися, такими серьезными и торжественно печальными!
Поминки шли своим ходом, несколько затянувшись, Григорий вышел в холл, остановился у окна, в задумчивости глядя на улицу, тут его и нашел отец. Подошел, положил руку на плечо и спросил:
– Ты как?
– Нормально, – кивнул Григорий.
– У вас с ней особые отношения были, – вздохнул печально Павел Петрович. – Она всегда любила тебя больше всех. Да и ты ее, – и похлопал сына по спине. – Ничего, сынок, мы с мамой никогда не обижались. Вы на самом деле очень совпадали характерами, юмором, восприятием жизни и мира. И так бывает. В народе говорят: встретились родственные души.
Помолчали.
– Поеду я, – повернувшись к отцу, сказал просто Григорий.
– К Марьяне? – спросил Павел Петрович.
– К ней.
– Я рад, – улыбнулся отец. – Она очень хорошая девочка.
