Именно это происходило и в доме самого командира. Вера делала вид, что все понимает, но, высидев несколько дней с надутым видом, начинала отпускать шпильки по поводу подозрений, какие рождались у нее такой жизнью. Слишком строгая жизнь вызывала протест ее естества, подогреваемого скукой и избалованностью, позволявшей прежде ни в чем не знать слова "нельзя".
В один из таких дней, раздраженная долгим отсутствием Андрея, Вера опять устроила сцену.
— Я такая же, как другие, как все! — кричала она. — Я хочу иметь нормальную жизнь, хочу ребенка!
Это было так неожиданно, что Андрей остолбенел.
— Никто у тебя этого права не отнимает, — растерянно проговорил он.
Но тут несколько грубостей Веры заставили его схватить фуражку и выбежать вон.
Вероятно, у Веры не было осознанного желания досадить Андрею, тем не менее она уехала в Москву, оставив короткую записку о том, что вернется только завтра, а возможно, и послезавтра. Может быть, она искренне верила в неотложность дел, какие у нее там были: вечером — премьера в Доме кино, куда Андрей все равно не ходил, даже будучи в Москве, завтра две примерки и сотня других не менее интересных дел. К тому же случилось так, что после Дома кино собрались у одной из приятельниц. Там без всякого вызова со стороны Веры, совсем ненароком, кто-то из дам рассказал о только что прочитанном ею романе, как американский летчик-высотник перестал быть мужчиной. Причина: на высоте он подвергся радиоактивному облучению. Сначала Вера слушала этот рассказ, как всякую другую пустую болтовню приятельниц. Но по мере того как вдумывалась в его смысл, он доходил до нее как что-то неправдоподобно жестокое. Тут же ночью, забыв о завтрашних примерках, поехала в Заозерск. Но у заставы повернула обратно и, едва дождавшись утра, позвонила генералу Ивашину. Ей нужно было во что бы то ни стало его видеть, говорить с ним: она заставит его, а не его, так Алексея Александровича вытащить Андрея из Заозерска. Андрей должен раз навсегда покончить с полетами, об ужасном действии которых, наверно, сам не знает.
Но Ивашин не смог или не захотел с нею встретиться тут же — предложил повидаться на днях. С темными кругами под глазами, осунувшаяся, раздраженная, она снова помчалась в Заозерск, решив, что самое разумное — поговорить с Ксенией, — уж та-то, наверно, знает всю правду об излучениях и прочем.
***
То, что Ивашин отказался от встречи с Верой, не было его прихотью, в момент ее звонка он действительно собирался к командованию. Шли разговоры в связи с неполадками в эскадрилье Андрея. Главнокомандующий ВВС уже высказался за снятие полковника Черных с эскадрильи и за замену его другим командиром. То, что Андрей оставался в эскадрилье, было результатом настойчивости Ивашина, взявшего на себя ответственность за дальнейшую деятельность Черных.
Главнокомандующий с неудовольствием выслушал доклад о расследовании дела Семенова и все, что Ивашин нашел возможным опять сказать в защиту Андрея. Ивашин чувствовал: главный маршал чего-то недоговаривает. Кажется Ивашин догадался о том, что остается несказанным. "А не ратует ли так Ивашин потому, что полковник Черных — сын генерал полковника Черных?" От этой догадки Ивашину стало так тошно, что он умолк, не договорив всего, что хотел и мог сказать в защиту Андрея.
— Вы отвечаете за своих офицеров, — проговорил главный маршал, — вам и решать: оставить Черных в эскадрилье или заменить другим командиром.
Весьма возможно, что Ивашин и принял бы решение, которое ему подсказывал главнокомандующий — сменить полковника Черных. Но на беду Ивашина главный маршал добавил:
— Не понимаю только, чего вы с ним цацкаетесь? А в общем делайте, как знаете. Но в случае чего пеняйте на себя.
Выходя из кабинета главнокомандующего, Ивашин твердо знал: произойди у Андрея еще что-нибудь неладное — и не уцелеть не только самому Андрею. Но именно потому, что главнокомандующий предложил "пенять на себя", Ивашин решил: полковник Черных должен остаться в эскадрилье. В этом Ивашин не видел ничего, кроме прямой пользы делу. А все остальное его не интересовало. Итак, Черных останется в эскадрилье. Вопреки всем и вся. По крайней мере у острословов будет еще одно основание для присвоения Ивашину клички "Генерал Вопреки".
Часть вторая
ЛЮДИ НЕДОБРОЙ ВОЛИ
Глава 6
Господа, собравшиеся однажды в дождливый полдень в апартаментах тридцать третьего этажа гостиницы "Регина-Виктория", не числились ни в каких департаментах, не имели чинов, званий и титулов, они не именовались генералами, советниками, сенаторами, парламентариями или судьями. Они не выступали с декларациями, не говорили речей по радио и телевидению. Лишь изредка они улыбались с экрана светской кинохроники, окруженные самыми избранными из пятисот избранных. Собравшиеся любичи называть себя "простыми людьми" и потомками простых людей. Так называли их газеты, так говорилось в подписях к их фотографиям в журналах, так возглашали дикторы телевизионных студий, когда заходила речь о магической силе свободной инициативы. Но ни одного из "самых простых людей", ни их братьев, кузенов, сестер, кузин, любовниц, ни даже их слуг никто никогда не видел в списках раненных на войне, пострадавших при усмирении забастовок. В стране не было общественной прослойки, которая могла назвать этих людей своими. Но в них и было дело почти всегда и во всем, что происходило в стране.
Апартаменты тридцать третьего этажа хотя и числились номерами отеля, как все другие номера, но в них за последние два десятилетия не жил никто. Дирекция отеля аккуратно получала чек в оплату за год вперед. Апартаменты обслуживались отдельным штатом прислуги, присланной арендатором. В конце коридора тридцать третьего этажа стоял стол для газет. Круглый год днем и ночью за столом сидели двое. Они имели тот профессионально независимый вид, по которому безошибочно узнают частных детективов.
В дождливый полдень, о котором идет речь, члены этого единственнейшего в своем роде клуба сидели в креслах, без видимой системы расставленных по комнате. Непосвященный мог принять этот беспорядок за случайную небрежность нерадивого слуги, расставляющего мебель. Но в действительности положение кресел в точности отражало отношения членов собрания друг к другу, одни сидели вполоборота к столу, иные и просто спиной. Тем не менее собрание считалось совещанием за круглым столом. Присутствующие были крепко связаны целью общих интересов и страхом за общую для всех судьбу. Вместе с тем каждый из них испытывал к остальным такую неприязнь, что видеть их лица при обсуждении важнейших решений, ради которых только и собирались в этой комнате, было равносильно потере душевного равновесия. А как известно, ненависть и злоба — плохие советчицы в делах. При встречах каждый хотел иметь голову свободной от каких бы то ни было чувств. Тут нужен был холодный разум.
Собираясь на тридцать третьем этаже, эти господа переставали быть людьми, знакомыми между собою, имевшими имена, внешность, прошлое. Каждый из них становился синонимом объединения монополистических групп, которое он представлял. Некогда нарождавшиеся монополии — духовные предки сидящих в комнате членов руководящего бюро Ассоциации промышленности и финансов — носили семейный характер. Семейными были капиталы банков, торговля и промышленность, железные дороги, нефть, уголь, сталь. Семейными, переходящими по наследству были порох и оружие. Также семейным было и руководство всем этим хозяйством, переходившее от отца к сыну, к внуку. Таким образом образовалась пресловутая "тысяча семейств", восседавшая на вершине власти и благополучия. Эта тысяча диктовала политику правительства в пределах страны и за ее границами. В интересах этой тысячи производились интервенции, велись войны.
