Правая часть комнаты была заполнена стульями, на случай заседаний. Обычно мы заходили в такое время, когда отец проводил заседание, и комната была полна народу. После того, как мы входили, он прерывал свою речь и молча ждал, когда мы подойдем к столу. Он никогда нас не ругал за эти посещения в неурочное время. Мы подходили к столу и я, как старшая, говорила:
– Пап, дай по карандашу, – он молча протягивал нам по остро заточенному прекрасному карандашу. После такой легкой добычи сразу хотелось большего, и я, осмелев, снова просила:
– Пап, дай по рублю.
Отец снова, молча и спокойно доставал бумажник, вынимал 2 новых красивых бумажных рубля, словно специально заготовленных для этого случая, и давал их нам.
Из его стиля общения с нами было видно, какую радость и счастье он испытывал от кратковременной встречи с нами, своими детьми, и от того, что на пару минут он мог отвлечься от своих дел и пообщаться с нами. Я передавала сестре рубль и карандаш, и, зажав добычу в маленьких детских кулачках, мы разворачивались и уходили, не сказав больше ни слова и, закрыв дверь, снова слышали строгий и серьезный голос отца, продолжающего обсуждение каких-то важных вопросов.
А мы бежали покупать мороженое.
Вечерами мои родители, как всегда, долго разговаривали, обмениваясь событиями дня. Отец выслушивал мнение мамы – его главной советчицы, хотя она на 17 лет была моложе отца. Отец прекрасно выглядел, был необыкновенно крепким и здоровым мужчиной, и разница в возрасте была практически незаметна. Они оба были настойчивы и преданы Советской власти, а также фантастически честны и за правду стояли до конца.
Отец с помощью мамы медленно и последовательно раскручивал дело, связанное с воровством на заводе, собирая по крупицам улики, сбор улик затянулся на несколько лет, и расследование дела уже шло к концу. Я хорошо помню, что как-то вечером, наша семья в составе из 4-х человек сидела и мирно ужинала за большим деревянным столом, находящимся в центре комнаты, нашей 3-х комнатной квартиры. Мы с сестрой сидели спиной к 2-м большим окнам старого кирпичного дома с очень толстыми стенами. Родители сидели лицом к ним. Окна были едва прикрыты белыми занавесочками, искусно украшенными ришелье и закрывающими только нижнюю половину окна.
А верхнюю половину окон слегка прикрывали реденькие тюлевые шторы, через которые можно было рассмотреть все в комнате. Тускло горела электрическая лампочка. Внезапно раздался звук разбитого стекла, жужжание, затем глухой удар о деревянную стенку, отделяющую столовую от кухни. Это пуля пролетела рядом со щекой моего отца. Быстрее всех прореагировала мама.
– Стреляют! – закричала она и быстро выключила свет.
Отец схватил пистолет и вместе с овчаркой Джеком (нашей домашней охраной) выскочил на улицу, но стрелявшего и след простыл. Отец всегда носил с собой пистолет, он был отличным стрелком и отличным охотником. Об его искусстве стрелять я могу сказать только то, что он мог из пистолета попасть в муху, сидящую на стене. Ложась спать, отец всегда клал пистолет под подушку. Однажды утром я вошла в спальню родителей, которых не было на месте, и, случайно подняв подушку, увидела под ней, заманчиво блестящий, черный пистолет, мои руки сами потянулись к нему, и я взяла его.
Но тут вошел отец, увидев у меня пистолет, быстро вырвал его из моих рук и впервые в жизни крепко отругал меня, после чего я на всю жизнь потеряла желание лезть в запрещенные места. И как-то вечером родители опять обсуждали дела на заводе, уже было ясно, что появились новые важные улики в расследовании.
Отец говорил:
– Евреи окопались. Все очень умно организовано, но я уже имею достаточно улик, чтобы дело передавать в суд.
В нашей семье никогда не было ни национализма, ни тем более антисемитизма, и это был единственный раз, когда родители говорили о людях определенной национальности.
Вспоминая нашу жизнь позднее, в маленькой сибирской деревушке, куда со всей России были сосланы люди разных национальностей, и где отец был представителем власти, от которого зависела их судьба. Я помню его дружелюбное и уважительное отношение к ссыльным, которые не подвергались никакой дискриминации, а работали по своей специальности наравне с местными жителями. Никто из них не жаловался на свою жизнь. И никто им не указывал на то, что они ссыльные. Особенно он уважал эстонцев, которых было много сослано в те места, за их трудолюбие и честность. Жили эстонцы крепко, построили свои дома (благо лесу много в тайге), имели хорошие хозяйства, но очень скучали по родине и хотели вернуться домой. Они часто обращались к отцу:
– Гаврилыч, напиши мне характеристику, попытаюсь походатайствовать о возвращении.
И он писал много положительных характеристик и, действительно, были случаи, когда людям удавалось освободиться. В то время Сибирь была особым местом, где не было национализма, а люди оценивали друг друга только по человеческим достоинствам, а не по национальности.
Но вернемся к более ранним события, когда мы еще проживали на Урале, и отец занимался расследованием воровства на заводе.
Без отрыва от работы он также учился в Высшей Партийной школе, которую он закончил с отличием. Во время учебы в Партийной школе отец всегда был непримиримым спорщиком с преподавателями, всегда находил у них какие-то ошибки в преподавании или в трактовке того или другого вопроса, часто дело доходило до поиска правильного ответа с помощью консультаций у лучших специалистов-теоретиков, и всегда он был прав. Но спорил он всегда корректно, логично, аргументировано.
Его успешная работа и отличные знания были замечены и отмечены на самом верху, и после окончания Партийной школы ему было приготовлено место в аппарате обкома с перспективой карьерного роста.
Но вдруг при окончательном утверждении места работы ему внезапно меняют место назначения и отправляют работать в одно из самых глухих мест в Сибири. Единственное, что он смог сделать, так это сменить одно глухое Сибирское место работы на другое глухое место, которое было его родиной.
Позже выяснилось, что при окончательном распределении в комиссии присутствовал один из высоких начальников, который был связан с группой мошенников, тех, что отец сумел посадить в тюрьму. Вот они и свели с ним счеты. Я думаю, что, возможно, ему просто повезло в жизни, судьба отвела от него беду, поскольку это было время всевозможных репрессий, и либо он должен был в них участвовать, либо отказаться от участия.
И в том, и в другом случае ничего хорошего его и его семью не ждало в жизни. А жизнь в глухих сибирских местах текла по своим сибирским законам, которые формировались вдали от центральной власти, или, по крайней мере, не так сильно зависели от нее.
Итак, жизнь продолжалась. И вот наша семья переехала на местожительство в глухую сибирскую деревню, находящуюся в 50 километрах от железной дороги. И какой дороги! Дороги, покрытой рытвинами и ухабами, в дождь или снег добираться до железнодорожной станции можно было с утра и до вечера, потому что машина постоянно застревала в ямах или буксовала в грязи.
