Многие исследователи отмечали, что неолиберальная политика 1990-х имела серьезные демографические последствия и привела к тому, что британская исследовательница П. Уотсон называет «катастрофическим гражданством»
[211]. С превышением смертности над рождаемостью и на волне недовольства экономическими реформами во многих странах региона к власти пришли представители партий, обещавших ограничить рынок и начать восстановление системы социального распределения. В ряде стран с целью улучшения демографической ситуации были сделаны попытки «инвестиций в воспроизводство»
[212], т. е. восстановления старых и введения новых мер поддержки материнства. Так, в 2006 году президент В. Путин признал, что репродуктивная деятельность негативно сказывается на женском статусе, так как многие матери вынуждены покидать рынок труда, и выступил с инициативой введения материнского капитала: единовременного пособия матерям, родившим второго или третьего ребенка
[213]. Кроме этого, российские профсоюзы предложили внести поправки в трудовое законодательство, касающиеся женщин с детьми до трех лет и гарантирующие им возможность работать 25 часов в неделю (5 часов в день), получая полную зарплату
[214]. В качестве еще одной меры социальной защиты Трудовой кодекс России ограничивает доступ женщин к некоторым профессиям, в том числе связанным с физическими нагрузками. В июле 2014 года белорусское правительство одобрило список из 186 запрещенных для женщин профессий, так как они могут нанести вред репродуктивной функции: среди них вождение автобусов и грузовиков, сбор яблок на высоте более 140 сантиметров и другие
[215]; в России этот список содержит более четырехсот позиций
[216].
Эти инициативы можно рассматривать как свидетельства «общественного патриархата». Как указывает М. Ривкин-Фиш, в России (и других странах региона) проблемы аборта, рождаемости и материнских льгот, призванных стимулировать женщин к рождению нескольких детей, стали постоянными темами общественных дискуссий и площадками, где формируется гендерное неравенство и происходят переговоры о социальной власти
[217].Социальная политика, направленная на поддержку «различия», требует сильного государства (или «большого правительства»), способного собрать налоги и установить социальное распределение. Поэтому «защита материнства и детства» может служить моральной легитимации – посредством демонстрации приверженности социальной справедливости – авторитарных (что происходит, например, в Беларуси) и националистических режимов. Летом 2014 года кириллический сегмент Интернета обсуждал выдвинутую российским законодателем инициативу запретить продажу табака женщинам, не достигшим 40 лет, т. е. находящимся в активном репродуктивном возрасте
[218]. Одновременно с этим в России (и еще ранее в ряде постсоциалистических государств Европы) были выдвинуты инициативы по ограничению женского репродуктивного выбора; в Абхазии были полностью запрещены аборты; появилась информация о возрождении «женского обрезания» в Дагестане. «Льготы» часто сопровождаются риторикой «дара» (подарка) женщинам со стороны мужчин или государства. Их введение требует ограничения или «окультуривания» (термин Н. Фрейзер) рынка, т. е. его государственного регулирования, и в этой точке дискуссии о гендерных ролях могут переходить в обсуждение классовой стратификации.
Политику регулирования обычно приветствуют те женщины, чье трудовое участие или даже выживание в ином случае было бы невозможно, однако в условиях рынка и борьбы за эффективность часть женщин может рассматривать такие меры как инструмент ограничения их автономии. Концепция материнского капитала, который, по сути дела, означает плату за репродуктивный труд, подверглась критике со стороны феминисток и гендерных исследовательниц, поскольку такая выплата «не может компенсировать той социальной и экономической автономии, которую дает оплачиваемый труд вне дома»
[219], но превращает матерей в «получателей льгот», т. е. тех, кто подлежит регулированию и контролю. При такой модели социального воспроизводства женщины в условиях рынка получают статус «иждивенок» или «зависимых»: одним из свидетельств такого отношения к ним может служить внесенный в 2013 году в российскую Думу законопроект, согласно которому женщины должны получать разрешение у мужей на аборт. Очевидно, что люди, которые должны спрашивать разрешение у других людей право на свое собственное тело, не являются автономными, полными гражданами, и некоторые либеральные феминистки полагают, что «когда женщинам отказывают в праве рисковать на работе здоровьем и жизнью, сидеть в тюрьме, служить в армии и т. д., государство беспокоится более о своих корпоративных интересах, чем о нуждах конкретной женщины»
[220]. Часть женщин, настаивающих на праве выбирать «восхождение на эшафот», стремится таким образом утвердить свою автономию и человеческую полноценность, однако эти требования следует рассматривать в широком контексте постсоветского классообразования, так как с возникновением «буржуазного» класса происходит структурация среди женщин. Если «льготы» могут быть инструментом усиления гендерного различия и удаления женщин с рынка труда, то возникновение (невозможной при социализме) буржуазной семейной модели с мужчиной-кормильцем и женщиной – хозяйкой дома происходит в рамках определенного класса. В условиях политики «жесткой экономии», т. е. экономической либерализации и сокращения социальных расходов в ответ на последний кризис, «одомашнивание» женщин и делегирование работы по уходу в частную сферу может иметь целью решение проблемы «заботы» (присмотр за детьми, больными и стариками), т. е. не только экономического, но и социального кризиса
[221]. С другой стороны, «одомашнивание» можно рассматривать как часть процесса постсоветского классообразования, в рамках которого происходит как формирование «буржуазного класса», так и расслоение среди женщин, когда «автономные» (работающие) женщины нанимают других, ниже оплачиваемых женщин, для присмотра за детьми. Этим, в частности, объясняется «классовый характер» части постсоветского феминизма
[222] и нередко наблюдаемое презрение либеральных феминисток к женщинам, оказавшимся неуспешными на рынке и полагающимся на «льготы». Нэнси Фрейзер признает (в другом географическом контексте), что феминизм мог оказаться «на одной стороне» с глобальным капитализмом
[223], так как концепт «автономии» исторически подключен к понятию «класс».
