«Здесь я не пошла бы работать бебиситтером, естественно… хотя никакую работу не считаю зазорной… но там для меня… любая работа была бы в тот момент интересна. Я бы рассматривала любой вариант» (Лариса).
Женщины говорят, что «это все-таки какое-то занятие и лишние деньги – для себя и вообще» (Ира), т. е. рассматривают их как свой вклад в семейный бюджет. Обычно такая работа считается временной, преходящей, а самое главное – какой-то «внешней», не определяющей ни статуса, ни образа жизни семьи. Занимаясь ею, женщины ведут себя так, как если бы они принадлежали к «интеллигенции» (в американском случае – среднему классу, хотя это, конечно, разные понятия), например, ходят на выставки, т. е. делают то, чего обычно домашняя прислуга не делает и что ей «не положено по статусу». Ни в коем случае эти женщины не считают себя входящими в группу «прислуги» и посредством использования отдельных элементов некоторого стиля жизни (которые могут себе позволить вследствие высокой зарплаты мужа) стремятся утвердить привычный статус.
Подобное социальное расслоение в рамках одной семьи вообще характерно для образованных эмигрантов. Многие из тех, кто выехал в свое время из СССР (как беженцы или по программе воссоединения семей, так как других возможностей тогда не существовало), столкнулись с тем, что только один из супругов (обычно муж, чья работа чаще бывает связана с техникой, т. е. вненациональной сферой) сохранил специальность, в то время как жена «ищет какую-то работу», «что-то делает», «где-то работает», иными словами, приспосабливается к ситуации, переквалифицируясь таким образом, чтобы иметь возможность работать. Неравенство (как позиция в социальной иерархии) есть «результат продолжающегося некоторое время взаимодействия между институциональным устройством и индивидуальной биографией»
[237], и многие бывшие научные работники, библиотекари, искусствоведы, экономисты почти наверняка оказываются, когда получают возможность легально работать, в магазинах, офисах или на социальной работе (все тот же уход за стариками и инвалидами).
Неоднозначная социальная позиция женщин с иждивенческим статусом, даже если не вполне осознаваема, может проговариваться, чаще всего «через деньги» как некий всеобщий отношенческий эквивалент. Одна из респонденток, теоретически не стесненная в деньгах (в разумных пределах), рассказывая, кто и как распоряжается финансами, разъяснила:
«Здесь, конечно, почти все покупки оплачиваются Андреем, карточкой… Мне он дает деньги наличными. У меня нету карточки… в принципе надобности особой нет (через некоторое время карточка была заведена. – Е.Г.), потому что крупных вещей я никаких не покупаю… сразу, когда я приехала, у меня была какая-то сумма довольно крупная своя… но она быстро истратилась… вылазки по магазинам в одиночку бывают крайне редко, намного реже, чем хотелось бы… и как нужно всякой женщине иногда потратить какую-то сумму. И в принципе, я не считаю, что это какой-то недостаток женщины, то есть как говорят, как можно судить о том, как женщина ведет хозяйство: женщина может потратить какую-то сумму денег, но это никак не отражается на бюджете, что-то купить и муж в общем не заметит, что купила лишние чулки или какую-нибудь дребедень. Здесь получается, что каждую, простите, фигню нужно согласовывать, ты не просто это покупаешь, но каждый раз нужно как бы морально, ну, в глубине души отчитаться, что вот мне надо, я это покупаю… Андрей как-то сам дает деньги, то есть он никогда не спрашивает, сколько там у меня есть, осталось, что я там покупала, не покупала. То есть в принципе я не скажу, что я стеснена в деньгах, но… дело здесь еще, наверно, не столько в деньгах, сколько в общем нашем положении… ‹…› Мы вроде бы здесь свободны. А на самом деле мы очень зависимы» (Лиля).
Деньги выступают символом независимости, с их помощью осуществляется связь с миром за пределами семьи, и респондентка ощущает и описывает свою ограниченность в возможностях социального действия как необходимость отчитываться за них (не важно, перед мужем или перед собой), т. е. свою подконтрольность (очевидно, мнимую), отстраненность от принятия решений, ограниченность в попытках действовать самостоятельно.
Однако такое признание зависимости, которое может быть получено в рамках беседы один на один (когда интервью имеет характер скорее доверительной беседы), никогда не делается публично. Наоборот, перед другими эмиграция обычно проговаривается как текст успеха, как, например, в следующей цитате, представляющей собой ответ на присланный на форум «Русская Оттава» вопрос: «Там жены без языка, работы, подружек, сплетен и прочих женских радостей не звереют?» – пользовательница, подписавшаяся как «Галя, жена Саши», пишет:
«…Наши обычные “развлечения”: шопинги по молам, кулинария, выписывание косметики и проч. по каталогам, посещение кондитерских, гулянье с детьми на детских площадках, конечно, сплетни… У многих из нас свои (отдельно от мужа и детей) персональные компьютеры – чтение новостей из России по Интернету, переписка или болтовня в АСЬКЕ, дизайн и интерьер квартир, мода…
Всем нам, конечно, здесь очень нравится, а детям и того больше. Никогда не скучаем (дома 70–100 ТВ программ), под окнами бассейн, погода и природа замечательные. И еще. Русские женщины по сравнению с канадками все писаные красавицы: и одеваются со вкусом, и фигурки изящные… Ну просто как королевы здесь! Я забыла про сервис написать, так вот – стирки как таковой нет, все делают автоматы, пол мыть не надо – везде ковровые покрытия, сумки носить не приходится – всё возят на тележках мужчины к машинам и т. д. Уловили? И последнее: одиноких наших мужчин здесь больше, чем одиноких женщин (те обычно не задерживаются), и первые часто маются в одиночестве, ищут свою половину среди русских девчонок и завидуют хорошим семейным парам белой завистью»
[238].
Это культурное свидетельство высвечивает множество различных аспектов (пол / культурная идентичность / социальный статус / гендерные отношения / восприятие «другого» / цивилизационная компетентность), но в данном случае важно то, что касается выстраивания статуса. Вопрос не в том, является ли этот текст в сопоставлении с предыдущим правдой или ложью (очевидно, его не стоит оценивать с точки зрения позитивистской достоверности). Важен «ритуал, повторяемый бесчисленными эмигрантами, посылавшими домой письма с целью впечатлить и убедить друзей и родственников – и, возможно, самих себя, что жизнь их изменилась к лучшему»
[239].
Если сопоставить две приведенные цитаты, очевидно, что одна и та же социальная ситуация (жизнь по иждивенческой визе) может быть представлена по-разному для различных адресатов, в зависимости от того, какие ее аспекты выделяются в этой связи как значимые и какова прагматическая цель высказывания. Иначе говоря, ситуация многозначна, и сказать, что женщины, оказавшиеся в положении формальных иждивенцев, полностью зависимы и не имеют голоса в доме (т. е. что они, используя американское выражение, «босы и беременны»), было бы примитивно с точки зрения понимания семейного взаимодействия, во-первых, и неверно – во-вторых. В действительности «женщины могут осуществлять над мужчинами значительный контроль, даже если этот контроль служит тому, что большинство мужчин считают (неизвестно, насколько верно) своими кровными интересами»
[240]. Поэтому далее я попытаюсь проследить процесс отношенческих «переговоров» и выявить те локусы в конфигурации семьи, где мужская власть, возникающая вследствие преимуществ внешней социальной позиции, наиболее сильно подвергается сомнению либо полностью вытесняется.
