Последней страницей книги Алексиевич и всего цикла о «красном человеке» с его мировой и локальными войнами, техногенной катастрофой, сталинскими репрессиями, мечтами о будущем, распадом страны, ненавистью к той жизни и тоской по ней, этническими погромами, когда, сойдя с ума, во дворе многоэтажного дома соседи убивают соседей, беженцами, мигрантами, зэками, праведниками, успешными бизнесменами, бывшими секретарями райкома и многими другими стало «Примечание обывателя» – рассказ пожилой женщины о своей жизни:
«– Что вспомнить? Живу, как все. Была перестройка… Горбачев… Почтальонша открыла калитку: “Слыхала, коммунистов уже нет”. – “Как нет?” – “Партию закрыли”. Никто не стрелял, ничего. Теперь говорят, что была великая держава и все пропало. А что у меня пропало? Я как жила в домике без всяких удобств – без воды, без канализации, без газа – так и живу. Честно работала всю жизнь. Пахала, пахала, привыкла пахать. И всегда получала копейки. Как ела макароны и картошку, так и ем. Шубу донашиваю советскую. У нас тут – снега!
Самое хорошее у меня воспоминание – как я замуж выходила. Любовь была. Помню, возвращались из загса, и цвела сирень. Сирень цвела! В ней, вы поверите, пели соловьи… Я так помню… Дружно пожили мы пару лет, девочку родили… А потом Вадик запил и сгорел от водки. Молодой мужик, сорок два года. Так и живу одна. Дочка уже выросла, вышла замуж и уехала.
Зимой нас засыпает снегом, весь поселок в снегу – и дома, и машины. Бывает, что неделями не ходят автобусы. Что там в столице? От нас до Москвы – тысяча километров. Смотрим московскую жизнь по телевизору, как кино. Путина и Аллу Пугачеву знаю… остальных никого… Митинги, демонстрации… А мы тут – как жили, так и живем. И при социализме, и при капитализме. Нам что “белые”, что “красные” – одинаково. Надо дождаться весны. Картошку посадить… (Долго молчит.) Мне шестьдесят лет… Я в церковь не хожу, а поговорить с кем-нибудь надо. Поговорить о другом… О том, что стареть неохота, стареть совсем не хочется. А умирать будет жалко. Видели, какая у меня сирень? Выйду ночью – она сияет. Постою, осмотрю. Давайте я вам наломаю букет…»
Мы несем ответственность, считал Виктор Франкл, за смысл своей собственной жизни, и в этом лежит наша единственная надежда как людей. Мы можем принять ответственность и испытать силу этого вечного вопроса.
Феминистская критика (постсоветского) феминизма
Национальное знание и международное признание: постсоветская академия в борьбе за символические рынки
[336]Значимость текстов во многом зависит от контекстов, в которых они функционируют…
Михаил Рыклин
Эта статья является результатом осмысления академического опыта – моего собственного и в какой-то мере моей поколенческой и «габитусной» когорты – и посвящена той стратификации в постсоветской академии, которая начала складываться в процессе ее присоединения к глобальному символическому рынку. Более конкретно, меня интересует, как связаны между собой следующие две группы явлений.
Во-первых, «эпистемологическое» разделение на две неявно очерченные и частично пересекающиеся, но противостоящие друг другу «системы знания». Одна из них в своем наиболее завершенном виде представлена «православной» социологией в МГУ, теорией жизненных сил в одном из университетов Барнаула, «феминологией» и т. п., другая – научными дискурсами, часто исходящими от новых академических институций или ученых, получивших западное образование. Разделение между ними имеет характер принципиального непризнания компетентности противоположной стороны
[337] и отказ быть на одном с ней поле (выступать на одних конференциях, публиковаться в одних изданиях и т. д.)
[338]. Парадокс, однако, состоит в том, что обе группы сертифицированы (часто одной) академией, имеют степени, звания, списки публикаций в научных изданиях, преподают в университетах, входят в составы академических советов и т. д. На основании чего в таком случае каждая группа настаивает на своем обладании знанием (и «незнании» противоположной группы), т. е. в чем именно ищет основания для своей экспертной позиции? Как возможна академия, в которой отсутствует консенсус относительно того, на основании какой процедуры и заслуг некто признается «знающим»? Как определить, кто «знает» и кто «не знает»?
Во-вторых, изменение состава интеллектуальной группы, которой общество доверяет определять общественные приоритеты и ставить значимые вопросы. Писательница Мария Арбатова, характеризуя в одной из своих книг ельцинский штаб 1996 года, где работал ее муж, отметила присутствие ученых: «Ворота в номенклатуру в этот момент широко распахнулись и в них хлынули как подросшие в регионах новые, независимые от центра лидеры, так и научная интеллигенция»
[339]. Десять лет спустя грузинский президент М. Саакашвили на вопрос американской журналистки, не хочет ли Путин его убить, ответил: «Это не имеет смысла. Грузия уже имеет политический класс, получивший образование на Западе»
[340]. Очевидно, что знание, которое общество оценивает столь высоко, что доверяет его носителям играть роли «моральных арбитров и культурных судей», выражаясь словами Зигмунта Баумана, изменилось. Социальный престиж носителей «западного» знания вырос одновременно с делегитимацией «советского».
Далее я предполагаю рассмотреть, каким образом борьба между носителями «старого» («советского») и «нового» знания за доминирование на поле академического производства, происходящая в контексте выхода на всемирный символический рынок, связана с беспокойством академических интеллектуалов относительно своей позиции в постсоветской социальной иерархии. Если структура академии воспроизводит в рамках и средствами академической логики социальную иерархию и структуру поля власти
[341], может ли быть так, что беспокойство ученых о социальном признании находит выражение в их требованиях академической (профессиональной) автономии, т. е. попытке утвердить свой статус, отстояв – по западному образцу – независимость своей профессиональной корпорации?
