Но, покачав головой, я остановил его жестом, когда он, как мне показалось, уже собирался встать.
– Все нормально, все в порядке. Я хочу это прочесть, я прочту!..
И чтобы доказать это на деле, я начал читать. При этом все время чувствовал на себе его взгляд; он то отводил его в сторону, то снова устремлял на меня, а я, хмурясь, пытался сосредоточиться на тексте. И текст, кстати, был очень хороший, поэтому, отпив еще из своего стакана, я примостил его на подлокотник и дочитал до конца. Всего лишь четыре написанные от руки странички, но это был действительно хороший текст, поэтому, возвращая ему блокнот, я сказал:
– Мне нравится.
Он так обрадовался.
– Правда? То есть… ну… Вы правда так считаете?
– Да. Это хорошая идея. Очень хорошая задумка, как закончить первый акт.
Он улыбался и буквально лучился счастьем.
– Но я бы только вырезал вот эти сцены с плачем и смехом в конце.
Он сосредоточенно нахмурился и, серьезно кивая, сказал:
– Да, понимаю, конечно.
– Они в данном случае являются вспомогательными действиями и оттягивают на себя внимание от главного. А у вас тут есть убийство, оно должно быть главным. Пусть две оставшиеся в живых сестры просто смотрят в ужасе на тело. Они будут держать зрительный зал, понимаете? Зрители тоже будут в ужасе, тоже будут в шоке. Потому что человек бывает в шоке, когда такое происходит. Он смотрит на это и думает: нет, этого не может быть, этого нет, потому что этого не может быть! – Только сказав это, я сам понял смысл своих слов и встал, чтобы налить себе еще джина.
– Да, я понимаю, что вы имеете в виду, – закивал он, что-то записывая. – Будет гораздо лучше, если сестра-убийца не заходится в исступленном хохоте, а просто смотрит на тело убитой сестры, а потом третья сестра смотрит на нее обвиняюще, их глаза встречаются, и убийца убегает со сцены, и свет в зале гаснет. – Говоря это, он все время строчил в своем блокноте.
Еще не дойдя до своего кресла, я выпил половину новой порции.
– А потом третья сестра жаждет мщения, и у нее есть только один выбор – сделать то же самое и убить сестру, и получается, что она ничем не лучше ее. Потому что на самом деле мы все виноваты, правда же? Не кто-то один виновен, а все. Все виноваты хотя бы тем, что допустили случившееся.
По-моему, тут он уже не очень хорошо понимал, куда я гну. Да я, признаться, и сам-то не понимал, какой смысл вкладывал в эти свои речи.
– Мне нравится, – сказал он. – Я как-то не думал об этом.
– Дайте-ка сюда, – сказал я и потянулся за его блокнотом, чтобы спрятать собственное смущение. – И ручку, пожалуйста…
Я прочел все, что он только что записал, и начал набрасывать диалог:
– Не надо обвинять меня! Не смей обвинять меня! Она сама убила бы меня, будь у нее такой шанс.
– По-твоему, самозащита – это оправдание? А сколько раз мы сами лишали людей жизни, когда речь тоже шла о самозащите?
– Я не дам тебе напасть на меня! Я нападу на тебя первой!
– И это тоже будет считаться самозащитой?
– Да, будет!
– Ну, тогда давай попробуй, напади на меня!
Такой вот диалог получился у меня, он словно вырвался сам собой, я писал как по маслу. Вы читаете его сейчас, и я знаю, что вы думаете – что я пытался найти для себя оправдание. Только тогда я об этом не думал вовсе. Просто сочинял кусок пьесы. И для меня был важен сам факт, что я вообще в кои-то веки пишу. Не какую-то там чепуху, как давеча в отеле, а настоящий диалог для настоящей пьесы. А Монтгомери потом надо было только собрать это все воедино.
Оторвавшись на секундочку от письма, я вдруг заметил, что Монтгомери буквально пожирает меня глазами. Я сразу сбился и потерял нить повествования. Вернув ему блокнот, я снова налил себе джина. А он, прочитав то, что я написал, сразу же начал сам что-то строчить дальше. Я наблюдал за ним со стороны, и было очень приятно видеть его энтузиазм и вдохновение. И я гадал, куда же делось мое собственное вдохновение. Вот будь со мной рядом такой молодой энергичный парень, и я бы, наверное, тогда писал, писал и писал без остановки.
И тут я снова поймал себя на мысли, что хотел бы, чтобы Монтгомери был моим сыном. Я тогда был бы совсем другим человеком, если бы рядом со мной находился такой юноша, взирающий на меня как на правителя вселенной. Имея такого сына, человек и вправду может что-то собой представлять. Когда у человека такой сын, ему просто приходится соответствовать своему образу и все время стараться оправдывать его. Но ведь Джо тоже говорил, что буквально боготворил меня в детстве, и что же я?.. Разве я соответствовал этому образу? Нет, наоборот, я убедил его в том, что я даже хуже, чем на самом деле. И в конце я, похоже, убедил его в этом окончательно.
Но сейчас это уже было не важно. Сейчас важно было то, что я пришел в себя и мой мозг проснулся.
Монтгомери опять начал говорить. Я предложил ему выпить, но он отмахнулся и увлеченно продолжал делиться со мной своими задумками по развитию сюжета, и мы снова принялись сочинять вместе, как в тот день в баре отеля. Все остальное отошло на второй план – мое чувство вины, мои тревоги, моя ненависть к самому себе – все это куда-то улетучилось, испарившись в кипучем творческом процессе.
Все это время я то и дело прикладывался к бутылке и в итоге прикончил ее. А Монтгомери так и сидел с первым стаканом – видимо, ошибка, допущенная в прошлый раз, послужила ему уроком. Он взял на себя роль секретаря, избавив меня от необходимости браться за перо. Почти весь второй акт мы настрочили, наверное, часа за четыре. Точно не знаю, сколько времени у нас на это ушло, но за окном уже стало смеркаться.
В какой-то момент выяснилось, что у Монтгомери закончился блокнот, но у него с собой оказался еще один. То есть он пришел ко мне не только полным надежд и вдохновения, но и подготовленным. Для него я действительно был значимой личностью, даже если весь остальной литературный мир забыл обо мне, даже если моя девушка не хотела со мной встречаться, а полиция, возможно, собиралась меня рано или поздно арестовать. Нет, для него я был прославленный гениальный писатель. И у нас с ним обнаружилось то самое взаимопонимание, которое так необходимо для настоящего творческого процесса. Мне было приятно с ним вместе творить. И, может быть, я уже тоже начинал верить в эту идею – «Фурии», пьеса Шема Розенкранца и Тэйлора Монтгомери. Новый сногсшибательный хит!
В общем мы с ним увлеченно сочиняли, и я забыл обо всем остальном и ни разу не вспомнил ни о Джо, ни о чем-либо другом.
Глава 16
Это был вторник, а похороны были назначены на четверг. Мы с Монтгомери сочиняли пьесу еще и всю среду, и за все это время я оторвался от процесса лишь дважды. Первый раз – чтобы прочесть письмо Ви, предлагавшей мне встретиться с нею в кафе отеля в пятницу утром. Она не знала точно, когда сможет улизнуть от своего гангстера, поэтому мне предлагалось просто прийти туда и ждать, а потом мы с ней должны были решить, что делать дальше и когда мы собираемся уматывать из этого чертова Калверта.
