— Он любил тебя, ты, рассохшийся чурбан!
Бруттино улыбнулся, обнажив свои темные неровные зубы, похожие на тупые деревянные шипы.
— Любовь. Конечно. Для вас, людей, любовь — это что-то осязаемое, зримое, существующее. Хотя вы давно должны были понять, что любовь ваша — всего лишь выжимка гормонов, впрыснутая в кровеносную систему. Простая и бесхитростная химическая реакция. Едва ли тебе известно все о любви папаши Арло. О той любви, что доставалась его деревянному сыну, а не о той, что вы знаете с его слов. Могу лишь сказать, что у нее было много форм. Некоторые из них были оскорбительными, некоторые неудобными, а некоторые, если бы я обладал нервной системой, можно было назвать весьма… нелицеприятными. Впрочем, как может деревянная кукла судить о такой вещи, как человеческая любовь? Слишком загадочна для деревянного чурбана, слишком сложна. Ведь так?
— Я не тот человек, которому стоит рассказывать о плохом детстве.
— Рассказать тебе, какие опыты ставил надо мной папаша Арло? Знаешь, у него была богатая для старика фантазия. Между прочим, не все его опыты можно было отнести к геномагии. — Деревянная кукла едко усмехнулась. — Отнюдь не все. Но я терпел. Семь лет, Гензель. Семь лет. Это очень большой срок даже для того, кто не чувствует боли. Но все должно было измениться. И все изменилось.
Синяя Мальва, все еще очаровательно надув губы, вернулась к своему месту. Слушая Бруттино, она стала заплетать ленту в косу, время от времени бросая на Гензеля взгляд, и от каждого такого взгляда его пронзало молнией через колени и живот, то ли мягкой, как тополиный пух, то ли острой, как зубья цепной пилы.
— Мне плевать, даже если старый болван выстругивал из тебя зубочистки, — резко сказал Гензель, стараясь дышать ровно и размеренно, глядя только на Бруттино. — Это ваше частное дело. Но вот нарисованный камин…
Бруттино улыбнулся на человеческий манер, отчего его деревянное лицо стало выглядеть еще неестественнее.
— Мое наследство. Не переживай, я распоряжусь им мудро. Я знаю цену хорошим генозельям, особенно такой коллекции. Это ведь не просто жуткие бактерии, разносчики нейрогриппа. Это настоящие произведения искусства.
— Что ты с ними сделаешь?
— У меня есть обширные планы, Гензель, касательно этих стеклянных малышек. Ты ведь представляешь, сколько они могут сейчас стоить? Изысканные, уникальные генетические зелья, каждое со своим неповторимым эффектом, выращенные в незапамятные времена геномагами прошлых поколений…
— Золото?
— Тонны золота. Эти зелья всегда найдется кому продать. Ушлым дельцам, геномастерам-самоучкам, завистливым аристократам, неудавшимся революционерам, старым генералам и просто психопатам. Это ведь прорва золота, а цену золоту знает даже последнее дерево. Думаю обзавестись графским титулом, построить замок, завести карету и слуг-квартеронов в ливреях… Все деревья в лесу будут мне завидовать. А на гербе у меня будет, наверно, дубовый лист… Не слишком откровенно, как ты думаешь? Может, лучше что-то нейтральное?..
Он смеялся, хотя его скрипучий голос оставался предельно серьезным. Дерево насмехалось над человеком, разглядывая его своими невыразительными, цвета загустевшей древесной крови, глазами. Ствол мушкета, направленный прямо в деревянное лицо, ничуть его не смущал.
— Ты хочешь не этого, — только и сказал Гензель.
— Что ж, допустим, — неожиданно легко согласился Бруттино. От его скрипучего голоса Гензеля уже начало мутить. — Возможно, это лишь моя фантазия. Когда живешь в человеческом обществе, немудрено нахвататься человеческих же фантазий, они липнут, как кишечные паразиты… Нет, я конечно же не стану ничего продавать. На самом деле я поступлю иначе. Догадываешься как?
— Нет.
— Завтра воскресенье, — задумчиво произнес Бруттино. — В Вальтербурге базарный день. На рыночной площади, как обычно, будет уйма народу. Раньше я часто наведывался туда по воскресеньям. Обычно для того, чтобы срезать потихоньку кошельки у зазевавшихся мулов. Непростая была работенка. Не так-то легко подобраться поближе к чужому карману, когда ты выглядишь как ожившая древесная коряга. Когда над тобой потешаются, стоит лишь тебе появиться на людях. Норовят поджечь смеха ради или швыряют в реку, чтобы посмотреть, как хорошо ты держишься на воде. Обычные ярмарочные развлечения.
— Одолела ностальгия? — прищурился Гензель.
Деревянная кукла смерила его ничего не выражающим взглядом.
Сидящая без движения, она напоминала брошенного в угол болванчика, чьи члены больше не поддерживаются прочными нитями.
— Знаешь, Гензель, некоторые гены сближают людей. Левши и альбиносы, больные меланизмом или гетерохромией — они ощущают что-то вроде общности. Но на один-единственный ген это не распространяется. На ген уродства. Уроды презирают друг друга. И чем ты уродливее, непохожее на других, тем больше унижения и позора тебе предстоит вынести. Наверно, это тоже один из законов геномагии.
— Что ты хочешь сделать с пробирками?
— Завтра воскресенье. — Деревянная кукла издала негромкий трескучий вздох. — Завтра я впервые пойду на базарную площадь не для того, чтобы брать чужое, а для того, чтобы раздавать.
Гензель ощутил, как напряженный на спусковом крючке палец дергается от нервной дрожи. Как у сущего старика, вот ведь…
— Что ты имеешь в виду?
Вопрос был излишним. Гензель и так знал. Что-то внутри него знало. Начиная с той секунды, как он увидел деревянного человека, созерцающего свое богатство, заключенное в хрупких стеклянных контейнерах.
— Завтра в полдень я вывезу все это на рыночную площадь. Люди любят зрелища. Я покажу им целый зоопарк. Тысячи хищников, запертых в стеклянных клетках. И разобью их вдребезги. — Голос Бруттино треснул, сухо, как сломанная ветвь. — Эти невидимые звери, должно быть, ужасно устали находиться в стеклянном плену столько лет. Как я устал под бдительной отцовской опекой папаши Арло. Я окажу им услугу. Выпущу их на свободу.
Гензель никак не мог спустить курок. Расстояние до Бруттино было невелико, мушкет был исправен, порох на полке оставался сухим, но его собственное тело под невинным и одновременно развратным взглядом Синей Мальвы стало вдруг непослушным, ненадежным. Кроме того, он знал, насколько проворно это уродливое деревянное существо. Двадцать шагов — слишком большое расстояние для верного выстрела. Стоило Синей Мальве взглянуть на него из-под пушистых синих ресниц, сердце нарушало привычный размеренный ритм, на лбу высыпала ледяная испарина, прицел начинал отвратительно прыгать.
Как чертов мальчишка… Гензель кусал губы, но ничего не мог с собой поделать. Синяя Мальва являла собой оружие совсем иного рода, с каким ему еще не приходилось сталкиваться и против которого у его тела не было никакой защиты. Способность трезво мыслить возвращалась к нему лишь на несколько секунд, и этого было явно недостаточно. Должно быть, в ее теле есть какие-то железы, способные выбрасывать в окружающий воздух особые секреции… Как их называла Гретель… Форо… Феро… Ему никогда не давались эти геномагические словечки.
