Гензель испытал ужас, как в тот раз, когда на пол его камеры упал крохотный детский палец. Только теперь это был не мизинец. Что-то другое. Что-то, при мысли о чем Гензель похолодел так, словно его собственный кровоток оказался парализован.
— Геноведьма рождается тогда, когда отбрасывает все препятствия, что стоят на ее пути, милый Гензель, все те слабости, что туманят взгляд, как окуляр микроскопа. Геноведьма не может себе позволить подчиняться чему-то столь примитивному. Тот, кто перекраивает саму биологическую суть мироздания, не может быть ее рабом. Поэтому истинная геноведьма не знает чувств. Она холодна, беспристрастна и сосредоточена на достижении своей цели. Все прочее — лабораторный мусор, который подлежит сожжению, бракованные препараты и биологические отходы.
Она лгала, Гензель знал это. Просто хотела напугать его, заставить впасть в предсмертное отчаяние, победить не только тело, но и разум. Гретель никогда бы не отдала свою душу ради того, чтобы стать геноведьмой. Чтобы превратить себя в равнодушный и безразличный аппарат, заключенный в человеческую оболочку, безразлично ткущий ткань реальности из бесконечного количества живых клеток.
«Она не такая!» — крикнул мысленно Гензель и вдруг ощутил прикосновение к собственному обнаженному сердцу десятка твердых острых камешков. Будто спал на них всю ночь. Он вспомнил глаза Гретель, живые, детские, но часто пугавшие окружающих своей прозрачной пустотой. Глаза, которые, казалось, с того момента, как впервые открылись, видели в окружающем мире чуть-чуть больше, чем обычные человеческие. Глаза, которые с готовностью впитывали пугающие иллюстрации Менделя, Докинза и Берга. Которые с удивительной скоростью поглощали бессмысленную писанину с истлевших страниц.
Может, Гретель с самого рождения было предназначено стать геноведьмой? И тропа, которой они шли по лесу, была тропой, которую проложило само провидение, чертя ее жизненный путь?.. Гензель отказывался в это верить. Но что-то шептало изнутри гнилостным шепотом: верь. Ты как никто знаешь свою сестру с пеленок. Знаешь, как неуютно и сложно ей было в этом мире, с каким удовольствием она избегала его, ныряя с головой в старые книги. Возможно, ты этого не замечал, но она отчуждалась с каждым годом. Внешне она оставалась твоей сестрицей, беловолосой Гретель, внутри же нее беспрерывно шел процесс отторжения слабых человеческих фрагментов, замена их на холодные и острые, как куски разбитого зеркала.
— Ты больше ей не брат, — произнесла геноведьма ему на ухо. Он не мог видеть ее лица, но знал, что на нем сейчас улыбка, такая же мертвая и фальшивая, как и все прочие проявления ее чувств, жалкий атавизм. — Ты всего лишь совокупность клеток и хромосомных цепочек, не более значительная, чем сидящая на столе муха.
«Заткнись! — прорычал Гензель, зная, что никто его не услышит. — Ты никогда и не была человеком! Ты — гнилой труп, рядящийся в чужую кожу! Оставь Гретель! Не хочу слышать!»
Она несла его по пульсирующему тоннелю из плоти, легко, совершенно не прикладывая сил. Гензель видел лишь собственные безвольные ноги, свешивающиеся с ее плеча, да бугрящиеся жилами своды. Кое-где из него выпирали старые варикозные вены, свисающие петлями, их поверхность казалась рыхлой, красноватой. Сколько бы ни прожил огромный мясной дом, он явно знавал лучшие времена. И мысль о том, что его, Гензеля, расщепленное тело вскоре пойдет на строительный материал для этого бесформенного чудовища, причиняла дополнительные муки.
— Вот поэтому нас часто считают бездушными чудовищами. — Геноведьма, кажется, уже привыкла говорить с молчаливым собеседником. Гензелю даже показалось, что говорит она в первую очередь сама с собой. — Но мы, в сущности, никакие не чудовища.
Мы исследователи самой могущественной и самой таинственной науки — геномагии. А исследователь не может позволить себе быть пристрастным. Возможно, умирающая мышь, чьи кишки вытянуты на предметное стекло микроскопа, тоже считает, что стала жертвой бездушного чудовища. Ее слабый и болезненный ум, не избавившийся от атавизмов, попросту не в силах понять разницу между нею и человеком в белом халате. А ведь разница огромна.
Она говорила совершенно бесстрастно, в ее голосе не слышалось ни злобы, ни презрения к нему. За это Гензель и ненавидел ее. Исступленно, до рези в стиснутых зубах. Она и в самом деле смотрела на него как на примитивный, жалкий организм, как на амебу, которая, не в силах эволюционировать, проведет весь свой век в зловонной луже. Лишь снисходительное равнодушие ученого, тащащего безвольную мышь на лабораторный стол.
— Эмоции… Жалкие рудименты разума, которые вы бессильны отторгнуть и волочете за собой подобно огрызкам конечностей или хвостам! Вы думаете, что являетесь владельцами эмоций, не замечая того, что все устроено совершенно иначе, а вы — всего лишь их заложники. Гормональные наркоманы, чей разум захлестывает дурманом всякий раз, как какая-нибудь железа в вашем несовершенном теле исторгнет из себя очередную секрецию. Жалкие, нелепые насекомые на древе бесконечного прогресса, отчаянно цепляющиеся своими лапками и неспособные взглянуть на открывающийся с высоты вид. Именно потому вам и недоступны зияющие глубины истинной геномагии, что постижение их требует полного контроля, вы же не способны контролировать даже самих себя. Раз так, вы никогда не станете исследователями. Лишь материей для опытов, расходным клеточным материалом. Это справедливо, хотя само понятие справедливости — тоже примитивное представление, возникшее в слепом человеческом разуме. Геномагия не знает справедливости. Как и наука, она знает лишь цель и средства для ее достижения.
Наверно, геноведьме давно не приходилось с кем-то говорить, решил Гензель. Едва ли она могла позволить себе вести долгие разговоры с Гретель, которая сама теперь стала юной ведьмой. Ни к чему поощрять ее человеческие атавизмы подобными беседами. И уж конечно она не считала достойными собеседниками тех несчастных путников, которые находили в чаще Железного леса ее дом. Ученые не ведут разговоров с мышами, бесстрастно полосуя их ланцетом…
— Знаешь, даже после процедуры инициации не все мы сразу принимаем суть геномагии… — Геноведьма продолжала идти по лабиринту сокращающихся сосудов с Гензелем на плече. За все время она ни единого раза не сбилась с направления — видимо, знала внутреннее устройство дома не хуже, чем папиллярный узор на собственной ладони. — Иногда бывают искушения воспользоваться примитивными человеческими чувствами. Что-то сродни фантомной боли от отвалившихся рудиментарных придатков. Однажды оно возникло и у меня. Но жизнь очень быстро доказала мне, что я ошибалась. Хочешь послушать, как это случилось? И отчего я оказалась здесь, посреди смердящего гнилого леса?.. Ну послушай. Под влиянием волнующих рассказов мозговые волны имеют тенденцию слабеть, это благотворно повлияет на твою пищевую ценность…
Гензель не хотел ничего слушать. Но и возразить он не мог, как не может возразить дорожный тюк, болтающийся у хозяина на плече.
— Нет, мой милый Гензель, я не всегда была вынуждена жить в лесной чаще, в водовороте генетического распада. Я знала и лучшие дни. Я жила в настоящем дворце, отделанном мрамором и драгоценностями, и носила наряды из шелка, любой из которых стоил дороже, чем выводок квартеронов вроде тебя. Это было очень давно и очень далеко отсюда, в королевстве, название которого тебе, скорее всего, незнакомо. Да, я знала, о чем говорю, когда рассказывала вам с Гретель о дворцах и их обитателях. Я прожила там много лет. Отчего, спросишь ты? Во-первых, я была юна. По-настоящему юна и, хоть познала суть геномагии, иногда еще испытывала человеческие слабости. Во-вторых, жизнь при дворце многое дает геноведьме. Золото, любые компоненты для генозелий, собственная лаборатория… Поверь, это немалое подспорье в жизни, даже если она посвящена геномагии — не надо кочевать между городами, ища клиентов и заключая контракты, мокнуть под дождем, находить прекурсоры… Тамошние монархи отличались большим уважением к геноведьмам и охотно их привечали, переводя в разряд фавориток. Знаешь, как нас там называли?
