Гретель стояла в прежней позе, так и не выпустив из руки горлышка разбитой реторты. В ее взгляде Гензель прочитал смертельную усталость, но страха в них уже не было — растаял, как сама ведьма.
— С-сестрица… — пробормотал Гензель заплетающимся, как у пьяного, языком. — Этт-то как же… Она что же, растаяла?
— Растаяла, — подтвердила Гретель чужим охрипшим голосом, протягивая ему руку, чтобы помочь подняться. — Как снег. Ты только близко к ней не подходи, поранишься…
Гензель растерянно следил за тем, как в мутной лужице, оставшейся от геноведьмы, лениво поднимаются и лопаются пузыри да вертятся мелкие костяные осколки.
— Но ведь это не работает против настоящих ведьм, — неуверенно пробормотал он. — Ведьмы ведь не тают от обычной воды! Только в старых глупых историях…
Гретель разжала пальцы и позволила горлышку разбитой реторты упасть на пол. В том месте, где оно коснулось мягкой мышечной обивки, взвилось несколько тонких струек пара.
— От воды ведьмы не тают, — сказала Гретель рассудительно, вытирая руку о платье. — Но от кислоты — тают. Концентрированная карборановая кислота. Растворяет любую органику.
— А…
— В геноведьме мало что осталось от человека, братец. Но природа у нее все-таки была органической. В этом она не смогла обмануть мироздание.
Вода!..
Гензель опустил взгляд, и в том месте, где на его одежду упало несколько капель жидкости, увидел широкие оплавленные отверстия. Видимо, капли оказались недостаточно большими, чтобы прожечь его кожу. По счастью.
Гензель ощутил под ребрами внезапно давление, которому невозможно было сопротивляться. Он ощущал себя безмерно уставшим, едва удерживающимся на ногах, но чувствовал, что ничего не может с собой поделать. Он прижался к стене и позволил реакции тела, сотрясавшей его изнутри, выйти наружу.
В этот раз ему удалось удивить Гретель.
— Что с тобой, братец? — спросила она, глядя на него распахнутыми полупрозрачными глазами. — Отчего ты смеешься?
Он мог бы попытаться объяснить, но знал, что ничего не выйдет. Не хватит дыхания. Да и Гретель не поймет.
Не суть. Гензель чувствовал катящиеся по лицу слезы, легкие клокотали, изрыгая неконтролируемый бурлящий смех. Сейчас он не думал о громадной мясной глыбе, внутри которой они были заключены, как не думал и об останках ведьмы, о Железном лесе, о Мачехе…
Несколько блаженных секунд он позволил себе не думать вообще ни о чем.
Гензель смеялся.
17
В путь они тронулись с рассветом. Гензель собирался отправиться немедленно, но Гретель удержала его. Прежде чем уйти, необходимо было закончить приготовления. Разумеется, она была права. Стоило запастись всем необходимым.
Теперь Гензель ощущал за спиной приятную тяжесть заплечного мешка, наполненного мясом, вполне достаточную тяжесть, чтобы даже Железный лес уже не казался бесконечным. За ремнем висел остро заточенный обломок кости размером с приличный кинжал — не чета старому карманному ножу.
Они с Гретель стояли на опушке и молча наблюдали за тем, как умирает мясной дом.
Он умирал по-стариковски, неохотно и медленно. В этом не было ничего удивительного — километры жил и костей, бескрайние пространства внутренних органов и тысячи литров крови… Слишком большой и сложный организм, чтобы умереть мгновенно. Но Гензель знал, что дом обречен.
— Надо подождать, — кратко сказала Гретель, наблюдая за тушей дома в низинке. — Давай постоим тут, братец. Недолго осталось.
За последнее время Гретель сильно изменилась. Он сам точно не знал, в чем именно произошла перемена, но ловил себя на том, что не ощущает желания спорить. Словно Гретель за одну неделю повзрослела на дюжину лет, и теперь уже он был младшим братом, которому вечно надо растолковывать очевидные вещи. Это было обидно, но он не спорил. Возможно, оттого что глаза Гретель, столь же ясные и прозрачные, как прежде, отбивали всякое желание спорить. От них веяло каким-то холодком, которого не было прежде. И от которого у Гензеля неприятно сосало под ложечкой. Слишком спокойные, слишком безмятежные. Он не хотел вспоминать, что ему напоминает этот взгляд.
Они наблюдали за тем, как умирал огромный дом.
Сперва не было заметно никаких признаков грядущей смерти, но Гретель терпеливо ждала, и Гензелю ничего не оставалось делать, кроме как последовать ее примеру. Конечно же она оказалась права. Не прошло и часа, как ритмичное дыхание огромного мясного кома стало сбиваться. Сперва это было не так заметно, но ухудшение быстро становилось явным, вместо ровного гула в лесу теперь раздавался рваный болезненный хрип невидимых легких.
Слушать это было жутковато, но Гензель не пытался закрыть уши. В смерти мясного дома было что-то величественное и грустное, как в смерти огромного лесного зверя. Дом умирал медленно, и хоть он ни единым звуком не выдал боли или горечи, Гензелю казалось, что тот страдает.
— Он не чувствует боли, — негромко сказала Гретель, видно угадав, что чувствует сейчас брат. — Я сделала все аккуратно. Паралич легких и сердечной деятельности. Быстрая безболезненная смерть.
Гензель не хотел знать, что это значит. Довольно ему было наблюдать за тем, как Гретель наполняет инъектор раствором из колбы и, не дрогнув липом, всаживает иглу в какой-то выступающий из стены сосуд.
— Зря мы это сделали, — только и сказал он, наблюдая за тем, как жизнь медленно покидает огромный кусок неразумной протоплазмы, не способный ни жаловаться на судьбу, ни страдать.
Наблюдать за смертью дома оказалось неожиданно тяжело. «Он ведь ни в чем, в сущности, не виноват, — подумал Гензель, глядя, как тяжело шевелится огромная туша, холодеющая на глазах. — Просто бездумная ткань, всю свою жизнь кого-то защищавшая, гревшая и кормившая. У него не было мозга, он не умел думать, но он дышал и наверняка что-то умел чувствовать. Была же у него примитивная нервная система… Наверно, сейчас он чувствует приближающуюся смерть. Любое существо ее чувствует. Он ощущает, как постепенно отказывает его тело, как гаснут ощущения, но не может даже понять, кто его убил и за что…»
Он представил себе, что творится сейчас внутри гибнущего дома. Лопающиеся сосуды, заливающие утробу кровью. Ручьи желчи, льющиеся из расколотых костяных перекрытий. Пульсирующие раскаленные внутренние органы. Изгибающиеся в спазмах боли комнаты и дрожащие тоннели переходов…
— Зря мы так с ним… — повторил он вслух. Прозвучало беспомощно и зло, хоть злиться сейчас было не на кого. Разве что на себя, да и то непонятно за что.
— Почему? — спросила Гретель без всякого интереса.
— Это был твой дом. Он признал тебя как хозяйку. Подчинился тебе. А мы… мы его убили. Это как убить животное, которое тебе доверилось, понимаешь? Как-то… противно.
Глаза Гретель были ясны и чисты. И, глядя в них, Гензель вдруг догадался, что сестра не поняла сказанного. Словно оно было лишь бессмысленным набором слов.
