Тут нет какой-то жертвы. Во-первых, меня попросили отцовские родители. Они были для меня очень важными людьми, его отец и мать, мои дедушка и бабушка. Без всякого такого ощущения, что я приношу жертву, я думал, что очень быстро все решу – с музеем, с правами, со всеми проблемами, которые действительно были. Я шел на год, может быть, на два. А то, что в результате будет уже скоро двадцать лет… Я делаю это с удовольствием. Мне это интересно. Это в каком-то смысле все-таки не просто общественная деятельность, а некое наше семейное дело. Может быть, плохо, что я так говорю, но я к этому так отношусь.
– Ваша семейная история достаточно тяжелая. Отец ушел, когда вам было четыре года, брату – шесть лет. А было время, когда вы отца ненавидели, не любили за то, что он оставил мать?
По-разному. Во-первых, все-таки это происходило не так драматично и трагично. Хотя ничего в ней такого хорошего и приятного нет. Безусловно, все это было достаточно тяжело и для мамы нашей, и для отца, наверное, тоже, и для нас. Но они сделали так, что мы как бы не то чтобы этого не чувствовали, но мы не стояли в ситуации выбора – а с кем ты, за кого ты: за папу или за маму. В этом смысле и мама отцовская, Нина Максимовна, очень старалась. Родители были достаточно уже взрослыми людьми. Они понимали, что надо аккуратней, чтобы не поцарапать какое-то наше восприятие.
Я говорю за себя, не за брата. Иногда был в очень глубокой обиде на отца за какие-то вещи, но не в связи с разводом с матерью. Просто такой возраст – тринадцать-четырнадцать лет. У меня однажды был с ним разговор… мне неприятно это вспоминать. Мне было нужно общаться с ним, я нуждался в этом. Такой возраст, когда мальчики, наверное, тянутся к отцу. И он меня провожал и сказал, типа, звони. И я ему очень резко ответил, мол, неоправданно резко, мол тебе не дозвонишься. А действительно часто была проблема коммуницировать с ним. Не было мобильных телефонов. Он часто уезжал. Мог отключить телефон. Но он был человеком светлым и умел не реагировать на такие вещи. Тем более что я сын его, а не какой-то посторонний. Он говорит: «Знаешь что, а давай завтра в восемь утра сюда. Посмотришь просто, как отец работает, чтобы ты мне такого не предъявлял». Я приехал. Мы носились весь день по Москве. Я запомнил этот день. Он вечером поехал на съемку и говорит: «На съемку поедешь?» И я уже сказал – нет! Потому что я выдохся от количества дел, поездок, каких-то его встреч, каких-то проблем, которые он по ходу решал, огромного количества людей.
Безусловно, были обиды – не по поводу, по которому вы говорите, не за мать, потому что, мне кажется, они сумели это как-то сделать достаточно безболезненно, не демонстрируя нам этого разрыва. Но были разные случаи. Это семейная жизнь.
– А это правда или легенда о том, как мама и отец познакомились?
Это не моя история, но семейное предание. Они работали в одной картине, но не попадали вместе в один кадр. Они жили в одной гостинице от «Ленфильма». Мама возвращалась со съемки и увидела человека, который просил деньги, потому что что-то произошло в ресторане. Он сказал, что в долг, что он в этой же гостинице живет. И мама (надо спросить ее – почему) сняла с руки кольцо, которое подарила ей бабушка, и сказала: отдайте в залог, потом вернете. И после этого он пришел отдавать деньги, пел. Они познакомились. Когда отец из Ленинграда вернулся (он был официально расписан, но на тот момент они уже не жили с первой его женой), он сказал своим товарищам, что нашел себе жену. Дело было в 1961 году на съемках картины «713-й просит посадки». Но опять же без подробностей, без разукрашивания, потому что я там не был.
– А почему у мамы не сложилась актерская карьера?
Она прилично начинала. Она закончила мастерскую Ромма. Ее однокурсники и однокурсницы более-менее состоялись в кино. Она начала работать. Она снималась. Но после истории, о которой я вам рассказал, довольно быстро родился мой брат Аркадий, а потом через два года – я. И у отца был очень тяжелый период с 1960 по 1964-й в смысле занятости. Он не мог найти постоянного театра. Фактически он был безработным. Очень тяжело жили материально. Хотя все помогали чем могли, но жили тяжело. Не получалось с двумя детьми и достаточно проблемным мужем еще и заниматься своей карьерой. Я думаю, что это был осознанный ее выбор. Я с ней несколько раз об этом говорил. Я просто видел, что в этом не было жертвы. Она не жалела. Она нас с братом любила и чувствовала ответственность за судьбу, за здоровье, за самочувствие мужа своего, моего отца. Я думаю, что это был выбор не жертвенный. Она хотела этого больше.
– А когда вы осознали себя сыном одного из самых популярных людей в Советском Союзе?
Мне не с чем было сравнивать. Я очень любил Таганский театр. Лет с двенадцати ходил туда. Совсем недолго при жизни отца это было. Но я любил его, у меня язык просто прилипал к небу, когда я его встречал после какого-нибудь спектакля. Я сел как-то к нему после «Гамлета» в машину. Я уже не первый раз смотрел и сказал что-то типа: «Владимир Семенович, сегодня вы играли потрясающе!» И он посмотрел на меня и сказал: «Никифор, что случилось?! Ты что?!»
– А что, действительно, случилось?
Я был в невероятном каком-то смятении. Это был удивительный спектакль. Но вот не знаю, что-то было такое, что просто пробило насквозь. Когда я первый раз увидел «Гамлета», я пошел от Таганки до Беговой, где мы жили, пешком. Тогда не было мобильных телефонов. Отец бегал вокруг театра – меня искал. Они перезванивались с мамой, куда делся ребенок. А я шел…
– Никита, вы можете сказать, что при его жизни вы его хорошо знали? Или потом уже это знание пришло?
Конечно, потом. У нас были нормальные отношения. Он был по временам «воскресным» папой, по временам я сам напрашивался. Он мне был нужен. Не то что я из него что-то тянул, я ничего из него не тянул, мне просто было нужно. Он заботился, привозил какие-то подарки. Семью, детей своих, конечно, любил, но это не было главным для него. Он много раз говорил, что главным для него были друзья. Я это не осуждаю. Он так говорил, значит, так и было. Но думаю, что главным было – его дело, его творчество, его взаимоотношения с его собственным даром. Конечно, я недостаточно знал его. Я очень многое узнал из его биографии после его смерти – от его друзей, от каких-то людей, которые были в этот момент рядом. До сих пор бывает, что я куда-нибудь приеду, и вдруг появится кто-то и скажет – а вот фотка, мы были в моей мастерской. Такое бывает. До сих пор я узнаю то, чего не знал.
– Какая, как вам кажется, главная роль в кино и главная роль в театре?
В театре, конечно, Гамлет. Он сам об этом говорил. Хотя многие люди, которые с ним работали в театре, говорили, что как бы от Галилея до Гамлета дистанция есть, но не великая. А вот, скажем, от первых его ролей (он появился в 1964 году на Таганке и в 1966-м сыграл Галилея) до Галилея дистанция невероятная. В 1971 году был поставлен этот спектакль. Думаю, что Гамлет развивался. Отец сыграл его 247 раз.
Кино – другая история. Были киноактеры, скажем, не то что более востребованные, но более удачливые. Ему, безусловно, повезло с некоторыми ролями, но я согласен с теми, кто говорит, что он мог бы больше. Хотя кто знает. Я вот разговаривал с некоторыми людьми, которые с ним работали, мне сказал один режиссер: «Никита, ты не думай, что мы его не брали в какие-то работы, потому что боялись советскую власть. А просто вот он входил – и что с этим делать?! Он вылезал из этих ролей». Мне очень интересно ответил Александр Наумович Митта. Я говорю: «А почему вы не взяли в картину действительно великую песню „Купола России“, которая была сделана для „Как царь Петр арапа женил“?» Он говорит: «А это разорвало бы картину». В этом смысле далеко не все, что в кино тогда делалось, хотя замечательный был период для кино, ему подходило. Тем не менее, я считаю, Брусенцов – замечательная роль в «Служили два товарища». У Полоки в «Интервенции». И конечно, Дон Гуан и «Место встречи».
