Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье.
Сергей Есенин
Смолк утром рокового дня
изнеможенный нерв столетья…
Уж сколько лет, как нет тебя
на этой ссученной планете.
И двадцать пятого июля
я каждый раз твержу сквозь мат:
ну как же так – не завернули
его с дороги, мчавшей в ад!..
…Меж нами были версты, мили,
а мы срослись – к плечу плечом…
Как жаль, что не договорили…
О чем? Да мало ли о чем…
Когда-то – преданный подельник
в проделках юных пития,
потом – любимый собеседник,
таким прослыл я у тебя.
Мы с ним во многом были схожи,
но я совсем, совсем другой:
мне и соседствовать негоже
с его бунтарскою душой.
Да, в бунтарях и я ходил,
вещал на радио «Свобода»,
где от души наотмашь бил
тогдашних типа слуг народа.
В тот год ГБ, как бы дразня,
ослабила бульдожью хватку…
Но это позже и фигня
в сравненье с тем, в какую драку
вступал своим талантом он
с бетонным мороком системы…
…Ее, казалось, рушит стены
его хрипатый баритон.
И песенный таран-удар
всех звонче был в тогдашних схватках…
Небесный, непонятный дар
туманился в его повадках.
Он бесшабашный был во всем,
и привередливые кони
его страстей, забыв о нем,
неслись, как в бешеной погоне.
Аж девяностые лихие
лихи не как его стихи…
Игра была его стихией —
игра, пугавшая верхи.
Он был таким, каким он был,
кирять в завязке зарекался,
игрок во всем – игрою жил
и, видно, все же заигрался…
Упрямо домогался он:
а сколько лет еще осталось,
предчувствуя, что обречен,
и чувствуя свою усталость.
Заметно было по рукам,
сжимавшим гриф и струны-нервы,
как он, открытый всем ветрам,
устал от пут отчизны-стервы.
Он все пытал судьбу свою:
а сколько там еще осталось,
хоть постоять бы на краю
хоть самую земную малость…
Конечно, я совсем другой —
хотя мы с ним во многом схожи
не только, извините, рожей,
но и бунтарскою душой.
Его бунтарство не чета
бунтарству моему, не скрою,
мое – не стоит ни черта,
его – оплачено судьбою.
Актер
Борис ПОЮРОВСКИЙ
[4] Студент Владимир Высоцкий
В Школу-студию МХАТ меня пригласил ректор Вениамин Захарович Радомысленский в 1956 году. Я значился лаборантом кафедры актерского мастерства, но на самом деле выполнял совершенно другие обязанности. Поначалу это была организация набора студентов…
Кстати, помню, что Володя поступал честно, безо всяких протекций. Он был «ничейный». Поступал хорошо, никаких проблем не возникало. Наверное, можно даже найти, что он показывал: консультационные листки, где студент сам пишет, что будет читать. А отпечатанные программки экзаменов пропали.
Года через два-три я начал преподавать на первом курсе «Основы советского театра», 36-часовой курс, который формально числился за ректором. В его рамках надо было объяснить студентам «величие» постановлений «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“», «Об опере Мурадели „Великая дружба“», рассказать о «пошлости» Ахматовой и Зощенко, о «сумбуре вместо музыки», о «космополитах»… В общем, весь джентльменский набор. Потом они сдавали зачеты.
Затем в мои обязанности вошел подбор репертуара для студентов. Предлагал педагогу два-три отрывка для каждого на выбор. Хотя педагоги в основном предпочитали из курса в курс брать то, что они либо сами когда-то играли, либо уже делали.
Володин курс вели четверо педагогов. Павел Владимирович Массальский, руководитель курса, обожал его. И я считаю, что беда Володи в дальнейшем была во многом связана с обожанием Массальского. Кроме того, на других курсах было очень строго насчет выпить, а на этом – очень просто. Правда, Павел Владимирович в то время уже болел и говорил мне, что после шести часов нельзя пить даже чай, только стакан кефира. Но из-за того, что он выпивал когда-то, был снисходителен к этому. И конечно, студенты тоже грешили.
Второй педагог – Александр Михайлович Комиссаров. Массальский бывал на занятиях один-два раза в неделю, Комиссаров чаще, но тоже не всегда. Все занятия фактически вел Ваня Тарханов, а отчасти – Софья Станиславовна Пилявская. Ваня больше всего баловал Володю.
Учился Высоцкий хорошо. Был, что называется, хорошист. Не считался лидером, надеждой, гордостью курса. Но и не причинял особых неприятностей.
Не помню случая, чтобы он пересдавал общеобразовательные дисциплины. Шел ровно. Не случалось такого, чтобы Высоцкий завалил экзамен, чтобы он приходил просить: разрешите, я сдам весной или осенью. Академических срывов не было никогда.
К профессиональным дисциплинам Володя относился свято. К сценической речи, с которой у него бывали нелады, к актерскому мастерству.
Помню его на репетиции, которую вел Ваня Тарханов то ли во втором семестре второго курса, то ли в первом семестре третьего. Меня потрясло, с какой серьезностью Володя относился к репетиции. На нем была белоснежная чистая сорочка и красный пуловер. Я помню это как теперь, хотя прошло тридцать с лишним лет. Не могу вспомнить его партнершу, но это можно выяснить. Он произвел на меня чрезвычайно сильное впечатление.
А по линии поведения срывы имели место. Но Павел Владимирович все так «замазывал», что ничего не оставалось. Он этим славился. С ним надо бы ссориться, но мы все очень его любили – Павел Владимирович был человеком несказанной доброты, редкостного благородства. И Володя, и другие бывали у него дома на Котельнической.
Гитара у Высоцкого появилась примерно на третьем курсе. Первым мне об этом рассказал покойный Белкин Александр Абрамович, преподаватель русской литературы. И он мне сообщил, что Володя – поэт. Я удивился: «Кто?» – «Вот он. Настоящий поэт. Вы просто не знаете этого». Но я тогда не отнесся к его словам серьезно, хотя и запомнил их.
Дело в том, что в общежитии было неспокойно, и Вениамин Захарович постановил, что в субботу и воскресенье педагоги по очереди там дежурят. Белкин как раз попал на дежурство, когда Володя с ребятами устраивали вечеринку. Там были московские ребята, которые пропадали на Трифоновке, потому что в общежитии проще выпить-закусить. Туда и Сева Абдулов бегал до того, как стал студентом. Я думаю, что они подружились, когда Володя был на третьем курсе. А дружили они необычайно. Володя Севу обожал, несмотря на то что был старше минимум на четыре года.
