Мы этого не скрывали, и нам по этому поводу пальцем по столу не стучали. Влияли лаской: «Не поедете ли вы в Париж, там, по слухам, выступает интересный театр эфиопов. Может, найдете что-то для себя». В те годы любой выезд за границу был сказочным подарком. Было понятно, что хоть какого-нибудь эфиопа я должен попробовать. А они его сразу утвердят. И с тоской в душе я отказался от театральной экскурсии по Парижу.
У тогдашнего советского государства с Эфиопией была какая-то идеологическая дружба. В чем она конкретно состояла, не помню. Тогда коммунистическая идеология поддерживала много всего, что было частью марксизма-ленинизма, и в Африке на этом всякие правители хорошо грели руки.
Эфиопов тогда немало училось в Москве. Нашел эфиопского студента-поэта. Он учился в Литинституте. Сделали пробы. Ясно, что мимо. Дело было летом, жена с сыном на даче. Думаю, надо с этим эфиопом как-то по-человечески попрощаться. Позвал домой, разбил пяток яиц, сделал яичницу с помидорами. Сидим, выпиваем, закусываем.
Эфиопский поэт говорит:
– Жалко, что я вам не подошел. Если бы я сыграл Пушкина, то по Аддис-Абебе ездил бы на белом «мерседесе».
– Не понял, – говорю я, – какая связь?
– Ну он же потомок эфиопа, наш великий эфиопский поэт.
– Ты что! Пушкин великий русский поэт! Это весь мир знает!
– Да? По вашим улицам много таких Пушкиных ходит? Он один такой. А в Аддис-Абебе каждый третий как Пушкин. Поезжай, сам убедишься. Эфиопия – это родная сестра России. Мне в России нравится. Я в Америке учился. Придешь к профессору на зачет. Он говорит: «Подождите, мы пообедаем». Ждешь. А в России тебя всюду за стол сажают. Угощают.
– Ты не думай, что я так для тебя стараюсь. У нас принято: позвал гостя, сажай за стол.
– У нас в Эфиопии тоже в гостях кормят. Это во всех слаборазвитых странах так.
Эфиопа позабыл – новые дела.
Тут в Москву приехал друг всех красавиц «Современника», бывший префект Парижа Москович. Упитанный француз с хорошим русским языком. Он часто наезжал, вывозил «Современник» на гастроли и всячески развивал культурные связи помимо официальных «за мир и дружбу всех народов». Он узнал про наш сценарий и очень оживился: «Это международная тема! Я привезу вам французских и американских актеров! Давайте сценарий».
Мы обрадовались. Через месяц с небольшим он прилетает возбужденный: «Танцуй и пой! Главную роль хочет играть сам Гарри Белафонте!»
Тогда этот прекрасный певец калипсо был на пике известности. Кроме того, играл в Голливуде. Было о чем подумать.
Я говорю: «Любую роль обсуждаем, кроме главной. Она отдана Высоцкому. Потому что замысел фильма – это как по-разному любят Россию Поэт и Царь. Все знают в России, что Пушкин – потомок Ганнибала, и будут принимать его как образ Пушкина. И важно, чтобы в этой роли был русский поэт».
Москович этого не ожидал. Поначалу даже не принял доводов всерьез: «Кто такой этот Высоцкий? Белафонте восхитил весь мир! Вашего Высоцкого никто в мире не знает. Ты пойми, дурак, что можешь изменить всю свою жизнь!»
В общем, это был долгий крик. Москович потратил деньги на перевод сценария, поездку в Америку. Приехал в Москву, как Дед Мороз с мешком подарков. После этого долго проклинал меня и много раз приводил как пример российского идиотизма и провинциального невежества.
Тогда совместные постановки и иностранные актеры в актерском ансамбле были крайне редки, и только по инициативе зарубежной стороны. Примером был фильм «Москва – любовь моя» с Курихарой Комаки в главной роли. Это было предложение японцев. Олег Табаков получал предложения то из Англии, то из Америки. По мировым критериям он был суперзвездой. На материальной стороне жизни это сказывалось мало. Заработки полагалось нести в посольство. А там исполнителю, будь то актер или музыкант, какую-то часть отдавали, но малую.
Против Высоцкого в роли Ибрагима Ганнибала власти не возражали. Никакой опасности для себя в этом не видели: историческая чепуха, маскарад, костюмные страсти. Хотя были роли, в которых его ни за что не утверждали. Дунский и Фрид написали сценарий-биографию маршала – от рядового до героя – победителя войны. Высоцкий сделал прекрасную пробу, никаких «намеков и подтекстов», отличная героическая роль. А власти ни в какую, хотя ясно, что фильм будет – народный хит. Но Высоцкий мог получить в этой роли любовь народа. Им не надо было вспышек народной любви к сочинителю неодобряемых песен.
Когда первый вариант сценария сложился, он поплыл, набирая поправки, по редакторам в объединении «Юность», потом в редакцию генеральной дирекции и оттуда в редакцию Госкино. Поправки были объемные, но выполнимые. Уже костюмеры собирали исторические костюмы по разным театрам, куда занесло военным ветром трофейные костюмы из немецких театров. На «Мосфильме» таких не было. Мы радовались. Художник Игорь Лемешев рисовал эскизы, каждый как картина в музей. Я потом их у него купил и нарадоваться не мог, пока он как-то не приехал и не взял их на пару дней, чтобы сделать копии для музеев. Так до сих пор и копирует.
А Высоцкий написал песни, которые можно будет вставить в фильм: «Купола в России кроют чистым золотом» и «Сколь веревочка ни вейся».
В картину собирался прекрасный ансамбль. В Ленинградском театре комедии я увидел Алексея Петренко – актера невероятной силы. Его утвердил Элем Климов на главную роль Распутина. И мы по срокам расходились. Отличная роль ждала Олега Табакова. Шут Балакирев – это то, что он сыграл бы прекрасно. Но неожиданно в генеральной дирекции Табакова не утвердили. Поняли, что у него в душе такой заряд иронии, второго и третьего смысла. Тогда у редакторов в ходу был неотразимый аргумент – «неконтролируемые ассоциации». Попробуй возрази, если в реплике персонажа таится заряд, который пробивает запреты не впрямую, а как-то так, что и не соперируешь редакторскими инструментами.
«Шут – это же мыслитель! Философ жизни! А Табаков у тебя – он как клоун какой-то!» – критиковал роль директор студии.
«Сделаем серьезней. Дайте попробовать», – просил я.
«Получил Высоцкого? Успокойся».
Все эти начальники над искусством себя ассоциировали с шутами и карликами, которых у Петра было видимо-невидимо. Точнее сказать, больше пятидесяти. Кажется, 54. И они копошились в ногах у Петра и всех вельмож на приемах и гуляньях, которые Петр задавал.
В сценарии это изгнание карликов было не таким жестким. Воображения представить их вредоносную активность не хватало. Но когда увидели, как в фильме все эти карлики суетятся, создают свой мир с влиянием на государственные дела, тут началось тотальное истребление карликов. И сцены Высоцкого потеряли актерские краски сочувствия и защиты «малых». Всё это были крупинки, которые укрепляли роль Поэта в жизни.
Было ясно, власти не хотят укреплять позиции Пушкина в споре о том, что такое любовь к России.
Придумал для Табакова новую роль – генерала Ягужинского и вложил в нее половину роли шута Балакирева. Но дуэт Ибрагима-Балакирева резко ослабел. Все это мелочи, привожу их только как пример того, что обсуждение важных концептуальных вопросов фильма не было чередой грубых запретов и обманов. Что-то обходили, о чем-то договаривались. У редакторов репертуар поведения больше, чем у денег. С редактором можно обсуждать, находить компромисс, предполагать некоторую свободу. А деньги? Они или есть, или нет. Гораздо резче и безысходней.
