Но с Высоцким, конечно, такого не бывало. Он был сам в себе, ни с кем из околотеатральной публики не пребывал на дружеской ноге. Наше «общение» той поры ровным счетом ничего не значило. Например, можно было, находясь в компании друзей, поздороваться с проходящим мимо Высоцким – и он выделит тебя, ответит.
Кроме этого, я увлекался авторской песней. Собирал записи, составлял самодельные сборники Окуджавы, Городницкого. Многие таким баловались, кто-то более, кто-то менее серьезно. Я считал свою деятельность серьезной, но конечно, это было смешно.
Подспудное желание сделать сборник Высоцкого ощущалось постоянно. Песен накопилось столько, что об этом невозможно было не думать. И вот у нас с хорошим приятелем Олегом Терентьевым, увлеченным, как и я, Высоцким и Таганкой, возникла идея отпечатать такое «собрание» и подарить Высоцкому на сорокалетие. Мы, конечно, знали, что официальных публикаций мало, сборников нет, и рассчитывали его порадовать, выразить свое отношение.
С этой идеей, как выяснилось, носились не мы одни. Та же мысль возникла у Валерия Павловича Янкловича, администратора Таганки и Высоцкого. Он связался по этому поводу с нами… Хороший администратор понимает, что с поклонниками стоит поддерживать отношения…
Янклович изложил свою идею: «Вот надо бы сделать…» – «Да мы и сами делаем!» – «Хорошо, нужно показать Володе. Может, есть какие-то неясности – он их устранит, и мы создадим прекрасную вещь».
Это было в 1977 году. Театральный сезон начался. Но первичная работа затянулась, и к Высоцкому мы пришли уже после его юбилея, перед выступлением в Менделеево. Он нас узнал: «Ба! Да это ж!..»
Высоцкий смотрел сборник. Олег зачем-то включил магнитофон. Теперешние разговоры о том, что «запись организовывали непрофессионалы», – чушь: каждый знал свое дело. Я сидел тут же и фиксировал в тетради, к чему дан какой комментарий. Эти материалы сохранились.
Но практически к каждому тексту, о котором тогда шла речь, мы потом возвращались, уже поработав с рукописями. А в тот день Высоцкий сказал: «Ребята, всё хорошо. Мне нравится, будем работать. У вас многое собрано, но многого нет. И вообще, у меня руки не доходят – как хорошо, что вы занялись. Наконец-то вижу серьезных людей, которые на многое обращают внимание, даже варианты приводят. – (Это не было сказано в точности так, я передаю общий смысл.) – Сойдемся как-нибудь, я передам вам тексты – работайте».
Он был очень занят. В театре, в кино, постоянно разъезжал. Тем более в последние годы ему требовалось очень много денег: квартира, машина, международные переговоры, поездки за рубеж, обеспеченная жена… Он строил обширные планы – например, насколько я понял (специального разговора не было), хотел организовать собственную студию.
Кроме того, к магнитофонам Высоцкий относился резко отрицательно. Он их не терпел. Не хотел понимать, что это может помочь в работе, – так что и другие наши беседы не записаны.
Как-то раз неожиданно: «Слушайте, ребята, тут такая песня!..» Берет гитару. Подергал, настроил. Начинает петь. Терентьев судорожно пытается включить магнитофон – и Высоцкий тут же: «Стоп! Не надо!» Мог говорить, что песня еще сырая, незавершенная, все что угодно – но записывать категорически не давал.
Он сказал «Будем работать» – и мы разошлись. Потом я уехал в командировку. Потом Высоцкий заехал ко мне, смотрел, на каких магнитофонах мы работаем. Это было единственный раз – то ли я хотел ему что-то показать, то ли ему нужно было переодеться. Только что закончился концерт где-то под Москвой, видимо, в Железнодорожном, а я жил в Реутово – ему оказалось по дороге.
Тем временем Олег занимался звуком и записывал все концерты, о которых знал, я же ходил не так часто. Моим делом было работать с текстами.
Приходя на концерты, мы раз за разом напоминали Высоцкому о его обещании: когда? Но он выбрал время далеко не сразу.
О концертах мы узнавали от самого Высоцкого. Реже – от Янкловича. Высоцкому, безусловно, был нужен такой человек, который снял бы с него груз бытовых забот и контактов с плодами собственной популярности. Так было намного легче работать. В целом общение с внешним миром было прекращено, поскольку звонки от организаций, частные обращения и все прочее натыкалось на стену, возведенную Валерием Павловичем. Перелистывая журнальчик, тот говорил: «Так! На этой неделе у нас занято все… На следующей занято… А вот тогда-то я вам назначаю». В принципе это хорошо. Но иногда порождало, на мой взгляд, странные явления.
Например, объявлен концерт, на который Высоцкий пригласил Олега. Я после спрашиваю: «Ездил?» – «Нет». – «Почему?» – «А мне Валерий Павлович сказал, что концерта не будет». – «Как? У меня приятель ходил. Был концерт». Олег при встрече заметил Янкловичу: «Вот ведь – был концерт, а мы из-за вас его не записали, хотя Владимир Семенович нам говорил». А в ответ: «Здесь я решаю, на какие концерты вы ездите, а на какие – нет!»
– Как проходила первая передача рукописей?
Пришли к Высоцкому после выступления. «Сейчас я посмотрю, дам – и разбирайтесь. Или сразу разберем?» – «Давайте посмотрим».
Он как вывалил на стол! Из ящиков, из секретера, из папок… Собралась огромная кипа. Он понял, что разобраться сразу не получится: «Грузите!»
Мы брали, словно на вес, – две тяжелые пачки в авоськах.
По глупости, по большой глупости доставшиеся рукописи я сортировал: стихи откладывались для работы, а другие записи, какие-то рисунки, письма Высоцкому от поклонников или из редакций, отдельные строки – конечно, просматривались, но – отметались и практически выпадали из сферы внимания. Мы вернули ему несколько папок таких непроработанных листов.
Когда я готовил набросок сценарного плана к спектаклю Высоцкого по его собственным песням, то обнаружил, что не хватает страницы, которая когда-то была у меня в руках, но которой тогда пренебрег.
А рукописи стихов расшифровывал, делал «канонический» текст на свое усмотрение, отдельно приводил варианты – и в таком виде нес Высоцкому.
– Это относится и к тексту, в рукописях зачеркнутому?
Понимаете, сейчас мы, конечно, уже осознаем роли зачеркнутого варианта, подчеркнутого варианта, перенесенного, обведенного. А по тем временам я расшифровывал все, что удавалось. Иногда оставленное Высоцким шло в варианты, а замаранное – в основной текст, потому что этот вариант мне очень нравился.
Высоцкий мог спросить: «Почему эта песня такая длинная? Слушай, я это все убрал, это не нужно», – до скандала. Следовал резкий выговор за то, что он, дескать, работал над тем, чтобы вещь была лаконичнее, цельнее, я же расширяю ее зачем-то до бесконечности. А в другой раз подобный вариант проходил: он не вспоминал, что вычеркнул какие-то строки.
С одной стороны, Высоцкому хотелось, чтобы созданное им не пропало. Понимал, что написанное нужно привести в порядок. Но, с другой стороны, он этими стихами уже перегорел. С момента их написания прошли годы. Многое переосмыслено, увеличился жизненный опыт, изменилось мироощущение.
