И цифры мама любит, да.
Отметки, счета, даты, ценники, кроссворды судоку, наконец! Когда она убегает на кухню после ссоры с папой, то считает там до десяти, а то и до двадцати. Когда варит яйца, считает минуты. Чтобы уснуть, считает до ста. А когда стирает, для развлечения (честное слово) возводит числа в квадрат.
– Дай мне, – говорит иногда, – свой учебник по алгебре. Задачки пощёлкаю.
Она и утешает меня всегда цифрами. «Когда тебе будет двадцать, тебе будет на всё это плевать». А ещё: «Если бы ты занималась собой, то вполне могла бы убрать эти пять лишних сантиметров с талии». А вот ещё: «Не хочешь есть? Ну тогда три ложки каши и пять – творога. И ещё – четыре черносливины. И я от тебя отстану».
Она считает, что мы с папой не слишком приспособлены к жизни. Без неё бы пропали, однозначно. Ирка вот как-то из-под маминой опеки вывернулась. Мама, конечно, считает, что Ирка всё делает неправильно: и готовит не так, и работает не там, а уж про Костю лучше помолчать. Но всё-таки, по маминому мнению, Ирка справляется худо-бедно без неё. А мы с папой – как птенцы с вечно открытыми ртами.
Нас даже в магазин послать нельзя. Принесёт папа пакет с помидорами, а мама поставит на стол и начнёт перебирать их и ворчать:
– Вот заразы! – (Это про продавщиц.) – Накидали гнилья. Обманули такого порядочного мужчину! Видят, что не разбирается, и кидают всякую дрянь в пакет.
– Вот, Муськин-Пуськин – Папа поднимает в воздух палец. – Я, между прочим, порядочный мужчина. И неважно, в общем-то, что эти помидорцы сам выбирал…
Человек, который распрямляет стальные клетки
А я вот не считаю, что папа не приспособлен к жизни. Нет, ну, конечно, он явно не спец в вопросах, где и что купить, и парит в основном в облаках, придумывая свои рассказы.
Но он умеет делает такое, чего не умеет никто.
Помню в детстве одну игрушку. Я её ненавидела.
Сложенная клетка. Сверху ручка. Дёргаешь ручку резко вверх. И клетка распрямляется. Становится объёмной. Тогда можно открыть дверцу и посадить в клетку игрушечную птицу. Кажется, у птицы на пузике то ли кнопка, то ли рычажок, и она может петь.
Мне было страшно смотреть на эту игрушку, которую только что, на моих глазах распрямили одним движением. Потому что я была уверена: когда-нибудь эта клетка сложится обратно сама и придавит птичку.
В школе моя клетка постоянно складывается. Но меня ей не раздавить. Потому что всегда рядом папа, и он ловит клетку за ручку всякий раз, когда она собирается сложиться. И спасает меня.
Такой вот он, мой папа. Просто маленький великанчик, как в книге у Цыферова.
Хлеб-с-Вареньем
Меня папа зовёт Муськин-Пуськин. А я его – Хлеб-с-Вареньем.
Ночью я смотрю канал MTV. Клипы. Я смотрю внимательно, чтобы запомнить, что есть личности, которые круче моих одноклассников. Которые уже чего-то добились в жизни.
И тогда, на фоне этих ярких, красивых людей, которые так умело поют и двигаются, меркнут звёзды моего класса, – Алка, Фокс, Алаша и остальные.
Как-то я пыталась объяснить маме, зачем смотрю MTV. Она посмеялась и посоветовала смотреть канал «Культура». Мол, те, кого показывают по «Культуре», добились гораздо большего, чем те, кто кривляется на музыкальном канале.
Я пробовала, но там показывают совсем старых дядек, каких-нибудь пожилых мушкетёров или завывающих усатых поэтов, которые устраивают творческие вечера, а старые тётеньки с фиолетовыми волосами, в малиновых платьях и брошках на широкой груди, хлопают им со слезящимися глазами.
Вся эта компания не переигрывает Фокса и Алку.
Так вот, когда я смотрю ночью клипы, приходит папа. Он долго щурится со сна на экран, потом ворчит:
– Тьфу, надо же какую гадость показывают! (Это про Леди Гагу в одних трусах, но в кепке.)
А потом спрашивает неуверенно:
– Муськин, а у нас нечего поесть-то?
Я достаю ему хлеб, открываю банку клубничного конфитюра или абрикосового джема, и тогда он говорит:
– О!
И намазывает варенье на хлеб. И жуёт, всё так же щурясь в экран. А потом крышкой от варенья закрывает Леди Гаге голову. Получатся инопланетянин в трусах. Она бегает по сцене, а папа водит по экрану крышкой, и мы оба смеёмся.
А потом он намазывает второй бутерброд, и я всегда думаю о том маленьким мальчике, который спрашивал у папы, хватит ли ему двух бутербродов.
И у меня каждый раз дрожит что-то в сердце от любви к папе. Тогда я встаю и понимаю, что у меня есть силы идти завтра в школу.
– Спокойной ночи, Хлеб-с-Вареньем! Не забудь экран протереть, а то утром всем достанется.
Глава 3
Плохая новость
Я повесила трубку после разговора с мамой. В ушах ещё звучал её голос, звенели её слёзы.
«Бабушка», – вспомнила я. И позвонила.
– Лизочка, – тихо сказала бабушка, – на сколько его забрали?
Я растерялась и прошептала:
– На пять лет.
– Ой…
Бабушка словно зажала себе рот. Послышался стук – упала трубка.
– Лиза! – крикнул дедушка. – Что ты ей сказала?
Я повторила.
– Ну зачем ты?
Прежде чем он бросил трубку, я услышала: «Погоди, погоди, солнышко, это какая-то ошибка!» (Это он бабушке.)
Тут я совсем растерялась, окончательно. Что я должна была сказать? Как я должна была сообразить, что должна сказать что-то другое?! Как он может…
И тут до меня дошло. Что от моей новости бабушке может сейчас стать плохо. Так плохо, что хуже не бывает. Так плохо, что даже думать об этом страшно. И я буду в этом виновата.
Ведь именно я сказала ту новость, от которой…
Нет. Нельзя об этом думать. Просто нельзя. Надо думать о сказках. Русских народных или каких там… В которых гонцу, который принёс плохую весть, отрубали голову. И когда читаешь такие сказки и удивляешься жестокости обычаев, то никогда не думаешь: а был ли выбор у гонца? Мог ли он сказать что-то ещё?
Ирка
А потом позвонила Ирка.
– Ты уже знаешь?
– Угу. А ты?
– Угу.
– За что, а? Ты поняла? Он ездил туда поддерживать своих коллег, разве не так? Как его могли арестовать?
– Не знаю…
– Или, может, нам не рассказывали всей правды? – вдруг доходит до меня. – Может, это его во всём обвиняли, а не коллег?
Ирка молчит. Я понимаю: она что-то знала. Может, и Костя знал? И мама, значит, тоже? Почему они все не рассказали мне?
