В Библии также сохранился миф творения, повествующий о том, как Яхве положил начало мирозданию, сразив морское чудовище, подобное Тиамат
[54]. Космогонические мифы такого типа были широко распространены на Ближнем Востоке. Они выражали убеждение местных народов, что цивилизация есть непрестанная и требующая огромных усилий борьба против отката к стихийному варварству.
Поэму «Энума элиш» читали на четвертый день новогодних праздничных ритуалов. Подобно любому мифу творения, она описывает таинственные и священные события, вершившиеся «на заре времен». Это не обычное историческое происшествие, случившееся лишь единожды. Сотворение мира – непрерывный процесс: война с хаосом еще не окончена, и без поддержки Божественных сил люди не могут противостоять распаду и предотвратить катастрофу.
Символ в древности был неотделим от своего незримого соответствия. Поскольку подобие порождает тождество некоторого рода, присутствие символа означает и присутствие этой незримой реальности. Проникнутые символикой ритуалы Нового года были своего рода драматическим представлением, которое, подобно любому хорошо поставленному спектаклю, сметало пространственные и временные преграды и заставляло зрителей и участников обряда забыть о мирских заботах. Это была священная «игра понарошку». Люди погружались во вневременной Божественный мир, на фоне которого разворачивались события их повседневной жизни. Чтобы предотвратить неудачный, пагубный год, убивали козла отпущения; битву Мардука с Тиамат разыгрывали ежегодно; сатурналии выворачивали наизнанку порядок вещей, подвергая ритуальным унижениям правителя и возводя вместо него на трон шутовского царя. Этот ритуализованный хаос напоминает психическое расстройство, которое переживает шаман в ходе инициации, а также тщательно организованную регрессию в обрядах перехода. В контексте архаической духовности ритуальное возвращение к первобытному хаосу – необходимое условие всякого нового творения
[55].
Как мы уже знаем, ни один миф творения не сообщал людям фактическую информацию о происхождении жизни. В Древнем мире космогонические мифы пересказывались, как правило, в ходе богослужения или в особых ситуациях, когда люди нуждались в поддержке Божественных сил, оказавшись перед лицом неизвестности: на празднике Нового года, на свадьбе, коронации и т. п. Основная функция мифа была не информационной, а терапевтической. Люди обращались к мифам творения перед лицом надвигающейся опасности, в попытках положить конец каким-либо раздорам или исцелить больного. Таким образом они надеялись привлечь себе на помощь вневременные силы. Миф и сопутствующие ему ритуалы напоминали, что возрождению должна предшествовать смерть, а выживание и созидание требуют усердного труда и борьбы.
В других космогонических мифах истинное созидание предстает в неразрывной связи с самопожертвованием. В индийской ведической мифологии творение мыслилось как результат жертвоприношения. Боги приносят в жертву и расчленяют исполина Пурушу; из частей его тела созданы и Космос в целом, и классы человеческого сообщества, которые соответственно считаются священными и совершенными. В китайском мифе творения другой великан, Паньгу, 36 тысяч лет созидает Вселенную и в конце концов умирает, изнуренный непосильным трудом. Этот мотив присутствует и в ближневосточных мифах о мировой битве. Тиамат, Мот и Левиафан не творят зло, а всего лишь исполняют свою космическую роль. Они должны умереть и претерпеть расчленение, чтобы из хаоса возник упорядоченный космос. Выживание и сохранение цивилизации невозможно без жертв; без подлинной самоотдачи ни боги, ни люди не способны к истинному созиданию.
До сих пор мифы повествовали главным образом о подвигах и битвах богов или архетипических предков, живших на заре творения. Однако городские мифы постепенно начинали затрагивать и реальный исторический мир. Люди теперь в большей мере опирались на собственную изобретательность и проникались чувством независимости. На первый план для них выходили их собственные деяния, а боги казались все более и более далекими. Поэты стали переиначивать древние сюжеты. Эти изменения отразились в вавилонской эпической поэме о Гильгамеше. Гильгамеш, по всей вероятности, был историческим лицом (ок. 2600 г. до н. э.): он упомянут в хрониках как 5-й царь Урука, города на юге Месопотамии. Он стал героем многочисленных преданий, повествующих о приключениях Гильгамеша и его слуги Энкиду, совершавших героические и шаманские подвиги. Гильгамеш сражается с чудовищами, спускается в подземный мир, беседует с богиней. Позднее эти легенды приобрели более глубокий смысл, и странствия Гильгамеша превратились в героические поиски бессмертия. Но окончательная версия поэмы, записанная около 1300 г. до н. э., главным образом исследует пределы и смысл человеческой культуры.
В начале поэмы Гильгамеш предстает человеком, сбившимся с пути. Он не находит покоя, в сердце его бушует буря; он начинает угнетать собственный народ, и люди взывают к богине о помощи.
Но что примечательно, боги больше не желают напрямую вмешиваться в дела людей и предпочитают действовать через посредника. Они решают дать Гильгамешу достойного противника и создают Энкиду – дикого первобытного человека, наводящего ужас на все живое. Нагое тело Энкиду покрыто косматой шерстью, длинные волосы всклокочены; он ест траву и пьет из степных источников; он не ведает «ни людей, ни мира» и живет со зверьми
[56]. Чтобы укротить Энкиду, Гильгамеш посылает к нему блудницу Шамхат. Проведя с ней шесть ночей, Энкиду обнаруживает, что связь его с природным миром зверей прервалась. С одной стороны, это для него потеря, с которой приходится «смириться», но с другой – Энкиду стал «умней, разуменьем глубже» и, как говорит ему Шамхат, «богу подобен»
[57]. Теперь он может приобщиться к цивилизованной жизни в Уруке, которая так далека от природного, первобытного состояния, что может считаться почти Божественной.
Гильгамеш и Энкиду становятся друзьями и вместе пускаются на поиски приключений. На пути они встречают богиню Иштар. В более древних мифах брак с Богиней-Матерью был кульминацией героического путешествия и символизировал наивысшее просветление, но, когда Иштар предлагает Гильгамешу взять ее в жены, герой отказывается. Это жесткий выпад в адрес традиционной мифологии, не отвечающей нуждам горожан. Для Гильгамеша цивилизация – вовсе не порождение богов. В богине он видит разрушительницу культуры: Иштар для него – «жаровня, что гаснет в холод», «сандалия, жмущая ногу господина», «черная дверь, что не держит ветра и бури»
[58]. Всех своих возлюбленных она скоро отвергала и обрекала на страдания
[59]. Смертным лучше остерегаться губительных встреч с безответственными божествами. Так Гильгамеш, цивилизованный человек, провозглашает свою независимость от Божественного начала. Пути богов и людей должны разойтись.
