Когда Татьяна Алексеевна выходит, отчим продолжает:
– Врет она все. Наверняка и дочь ее никто не трогал. Сказала бы спасибо, что, пока сидела, государство присматривало за ее ребенком. Могли бы оставить девчонку на улице. Наверняка старуха просто выжила из ума. Не было никаких репрессий – все это ерунда. Я видел документальный фильм. Сталин пытался удержать страну, а теперь эти дерьмократы специально подделывают документы и подбрасывают их в архивы, чтобы очернить партию. Только у нас в Беларуси это все не пройдет! Батька этого не допустит!
Поблагодарив отчима за помощь, я поднимаюсь домой. Не снимая обуви, прохожу на кухню и открываю холодильник. Беру бутылку водки, откручиваю крышку и делаю глоток.
Теперь я знаю историю соседки. Я помню, как она приехала в Советский Союз и поступила в университет, как нашла любовь и стала мамой. Я знаю, что Татьяна Алексеевна все потеряла, и не понимаю теперь лишь одного: почему, узнав о судьбе мужа и дочери уже в 70-е, она не покончила жизнь самоубийством? Для чего, если точка в жизни ее была поставлена уже тридцать лет назад, после стольких лет испытаний она продолжала жить?
Погасив свет, я закрываю дверь, но зайти к соседке не успеваю – путь мне преграждает Лера. Девушка стоит с ноутбуком в руках.
– Я принесла комедию!
– Точно… – отступив, отвечаю я.
Признаться, я рад ее визиту. Лерина забота трогает меня. Вот уже много месяцев никто не интересовался мной. Лера проходит в гостиную и, поставив на стол компьютер, включает фильм. Мы садимся на новый диван. Мебель без истории. Не проходит и десяти минут, как соседка вдруг бьет по пробелу и целует меня. Не божественные создания, но всего лишь вид. «Боже, – думаю я, – благослови Беларусь!»
После того как все случилось, мы лежим на полу и разглядываем потолок. Лера кладет голову на мою руку и, поцеловав меня в плечо, спрашивает:
– О чем ты думаешь?
– О покорении Марса.
– Сколько туда лететь?
– Девять месяцев.
– Девять месяцев… ого… за это время можно родить ребенка.
– Иногда получается быстрее…
– Родить?
– Долететь.
– И что там делать, на этом Марсе?
– Строить новую жизнь.
– Почему бы тебе не заняться этим здесь?
– Здесь это уже невозможно.
– Отчего?
– Не позволит прошлое.
– Но ведь человек, который полетит на Марс, не сможет отправиться туда без прошлого. Невозможно колонизировать новую планету, не применив накопленные знания…
– И в этом наша главная проблема. Мы должны придумать, как поступить с человеком, который полностью себя исчерпал.
– Исчерпал? Не говори глупости! Мы только узнаём друг друга.
– Мы узнаём, а человек давно закончился. Ничего нового с нами уже не случится. Экспедиция на Марс провалится, если мы отправим туда старого человека.
– Нельзя начинать новую жизнь, позабыв о прежней.
– Нельзя, но только так возможно.
+
* * *
Спустя несколько недель я лежу в спальне. Дочь еще спит, а потому я могу позволить себе выпить кофе и немного посмотреть телевизор. По Первому (российскому) телеканалу показывают «Слово пастыря». Митрополит рассказывает о кресте:
«Крест в евангельском понимании – это страдание и боль, которые порождаются обстоятельствами, преодолеть которые человек не в силах.
Существует множество примеров самоотвержения человека во имя высшей цели, высшего идеала, высшего блага. Солдат мужественно и терпеливо переносит невзгоды войны, жертвует своей жизнью во имя Отечества и победы, нередко проявляя героизм – высшую степень самоотвержения. Мать ради блага детей беззаветно жертвует собой, претерпевая непосильные тяготы, труды и жизненные невзгоды, зачастую превышающие ее естественные силы.
Итак, способность человека нести крест есть не что иное, как выражение внутренней силы.
В самом деле, нередко человек сам является причиной своей трудной жизни, постигающих его неудач и несчастий. Он совершает ошибки, избирает ложные цели, становится жертвой собственного легкомыслия, неопытности или недобрых намерений, вступает в конфликты с ближними, страдает от своей неосмотрительности и так далее. Такого рода тяготы не есть жизненный крест человека, так как их можно было избежать.
Евангелие и история Церкви определенно свидетельствуют, что крест, если это действительно крест Божий, не может оказаться непосильным…»
«Ну надо же!» – думаю я. В этот момент просыпается дочь, и я выключаю телевизор.
+
* * *
Болезнь наступает. Татьяна Алексеевна уходит. Мы встречаемся каждый день, и всякая наша беседа непременно выявляет новые пробелы. Ластик памяти и ножницы судьбы. Теперь соседка не помнит, что родилась в Лондоне и однажды переехала в Советскую Россию. Она позабыла имя отца и название школы, в которой училась в Москве. Я понимаю, что у меня остается всего несколько недель, а потому все свободное время стараюсь проводить с Татьяной Алексеевной.
– Это ваша жена?
– Нет, это Лера, она живет этажом ниже. Вы ее не помните?
– Нет.
– Вы не против, если она тоже попьет с нами чай?
– Конечно, не против! Я буду очень даже рада!
– Вчера вы рассказали мне, что в середине семидесятых пытались усыновить ребенка…
– Да. И мальчика, и девочку. Мне хотелось помочь ребятам, которые обречены провести детство в советском детдоме.
– И у вас получилось?
– Нет. Мне отказали. У них было сразу несколько причин. Во-первых, по мнению специальной комиссии, я была слишком стара. Во-вторых, мое прошлое вызывало сомнения.
«Вы меня, товарищ Павкова, конечно, простите, но я хочу у вас вот что спросить: где ваш муж?»
«Вы же знаете, он расстрелян».
«Значит, вы вдова… Можем ли мы отдавать детей в неполноценную семью?»
«Мне кажется, во мне много любви».
«То, что вам кажется, нас не интересует. Мы собираемся доверить вам советских детей!»
«Я уверена, что смогу быть им хорошей мамой».
«Мы должны убедиться в том, что у вас получится. Сколько времени вы провели в лагерях?»
«Десять лет…»
«Десять лет! А это ведь оставляет свой след, товарищи! Сложно даже представить, чем все это однажды может обернуться…»
«На что вы намекаете?»
«А почему вы так раздражительны, товарищ Павкова?»
«Я не раздражительна, мне просто хочется, чтобы вы закончили ломать эту комедию! Чего вам еще от меня надо? Вы мало унизили меня? Отобрав дочь и мужа, отобрав десять лет жизни, прикарманив себе мою судьбу, вы хотите чего-нибудь еще? Так скажите! Мне не жалко! Советский Союз научил меня отдавать все. Что я должна сейчас сказать? Зачем вы издеваетесь надо мной?»
