– Вы даже не представляете, какой хаос творился в комиссариате! Впрочем, даже этого Сталину показалось мало. Наркома Литвинова сняли 3 мая 39-го. Пашку арестовали следующим же утром. Во время одной из наших последних встреч мы сидели в его гостиной, и когда я предложила включить радиолу, Паша вдруг отказался.
«Ребята, – тихо сказал он, – мне кажется, что теперь я живу в этом доме совершенно один…»
«Ну тем более! – с улыбкой сказал Лешка. – Чего нам тогда волноваться? Аське твоя музыка не помешает, соседи тоже жаловаться не станут…»
«Именно поэтому давайте и не будем включать…»
Думаю, Паша предчувствовал арест. Место рождения? Город Генуя. Ясно. Красный крест против вашей судьбы.
В тот вечер Павлик подарил нам номер «Мурзилки». Возвратившись домой, сев у кроватки, Леша прочел Аське стихотворение Агнии Барто:
Возле Каменного моста,
Где течет Москва-река,
Возле Каменного моста
Стала улица узка.
Там на улице заторы,
Там волнуются шоферы.
– Ох, – вздыхает постовой, —
Дом мешает угловой!
Сема долго не был дома —
Отдыхал в Артеке Сема,
А потом он сел в вагон,
И в Москву вернулся он.
Вот знакомый поворот —
Но ни дома, ни ворот!
И стоит в испуге Сема
И глаза руками трет.
Дом стоял
На этом месте!
Он пропал
С жильцами вместе!
– Где четвертый номер дома?
Он был виден за версту! —
Говорит тревожно Сема
Постовому на мосту. —
Возвратился я из Крыма,
Мне домой необходимо!
Где высокий серый дом?
У меня там мама в нем!
Постовой ответил Семе:
– Вы мешали на пути,
Вас решили в вашем доме
В переулок отвезти.
Поищите за углом —
И найдете этот дом.
Сема шепчет со слезами:
– Может, я сошел с ума?
Вы мне, кажется, сказали,
Будто движутся дома?
Сема бросился к соседям,
А соседи говорят:
– Мы все время, Сема, едем,
Едем десять дней подряд.
Тихо едут стены эти,
И не бьются зеркала,
Едут вазочки в буфете,
Лампа в комнате цела.
– Ой, – обрадовался Сема, —
Значит, можно ехать
Дома?
Ну, тогда в деревню летом
Мы поедем в доме этом!
В гости к нам придет сосед:
«Ах!» – а дома… дома нет.
Я не выучу урока,
Я скажу учителям:
– Все учебники далеко:
Дом гуляет по полям.
Вместе с нами за дровами
Дом поедет прямо в лес.
Мы гулять – и дом за нами,
Мы домой – а дом… исчез.
Дом уехал в Ленинград
На Октябрьский парад
Завтра утром, на рассвете,
Дом вернется, говорят.
Дом сказал перед уходом:
«Подождите перед входом,
Не бегите вслед за мной —
Я сегодня выходной».
– Нет, – решил сердито Сема, —
Дом не должен бегать сам!
Человек – хозяин дома,
Все вокруг послушно нам.
Захотим – и в море синем,
В синем небе поплывем!
Захотим —
И дом подвинем,
Если нам мешает дом!
Барто, конечно, описывала перенос дома по улице Серафимовича, а не тысячи задержаний, но слез моих это остановить не могло. Знаете, Саша, я иногда думаю, что если бы в тот вечер мы нанесли на карту Москвы точки с местами арестов – город этот напоминал бы решето…
Я смотрю в окно: небо темнеет. Повернувшись к картинам, словно перебирая карточки в библиотеке памяти, Татьяна Алексеевна расставляет холсты.
– Вот, я хочу вам кое-что показать… – она берет одну из картин и поднимает ее перед собой. Диагональю землю разрезает ночной поезд. Черно-синие цвета. Вагоны не пассажирские, а грузовые. Здесь тени и мгла. Желтый огонек освещает лишь лобовое стекло машиниста. Локомотив крохотный и тонкий – полотно большое. Я ожидаю, что соседка расскажет об этой картине, но Татьяна Алексеевна вдруг отставляет холст и, кивнув самой себе, подходит к столику. Вытащив из бумажного пакета пластинку, она включает проигрыватель.
– Теперь я и не вспомню, когда впервые услышала ее. Как-то вечером Леша пригласил меня в филармонию. Он должен был с кем-то встретиться по делам «Помполита» и решил взять меня с собой. Я замерла с первых же аккордов. Пятая симфония… Чайковский… Мне кажется, что вещь эта способна заменить любой учебник. Вся история страны в одном произведении. Если какой-то инструмент и подобен голосу этой земли, то, конечно, открывающий симфонию кларнет. Всякий раз, слушая первую часть, я воображаю, будто Чайковский написал именно обо мне. Тревожное вступление, слабые проблески надежды и торжество смерти, модерирующее в бесполезную весну. Прелюдия набата, минор драмы. Осторожные шаги маленькой судьбы в беспросветной тьме. Думаю, сам того не понимая, Чайковский написал гимн неизбежности и приближающейся беды. Через несколько минут вы, конечно, заметите, что у Чайковского мажорный финал, у Чайковского есть свет и есть надежда… может, и так… может, для кого-то и есть, но только не для меня. Моя история закончилась уже в первой части…
– Могу я задать вам один вопрос?
– Конечно. Я сделаю вам чай?
– Нет-нет, я действительно скоро пойду, мне завтра рано вставать – привезут мебель и кухню…
– Так черный или зеленый?
– Ладно… черный, если можно…
– Что вы хотели спросить?
– Мне всегда было интересно: люди, которые занимают такие должности, вроде вашей, сотрудники, которые работают в министерстве… Вы ведь уже тогда все знали, да?
– Что вы имеете в виду? – копошась в ящиках, из кухни спрашивает соседка.
– Я про войну. Вы ведь знали, что начнется война?
– С Германией?
– Да.
– До сентября 39-го такая вероятность действительно была, но после пакта Молотова – Риббентропа мы как минимум начали приятельствовать. Сталин, в ответ на поздравления с днем рождения, написал о «дружбе, скрепленной кровью». Я была уверена, что войны не будет.
– Это еще почему?
– Во-первых, у Германии еще не было такой возможности, во-вторых, я, например, лично рассылала по нашим представительствам в Европе список книг, которые следует выбросить. Все эти экземпляры изымались только потому, что в них плохо говорилось о нацистской партии и Гитлере. Я же отсылала данные немецких коммунистов, которых мы выдаем Германии. Неплохо, да? Советский Союз высылает коммунистов на растерзание фашистам! Не помню, говорила ли я вам, что НКИД в то время располагался на Кузнецком Мосту…
