– И не вздумайте никому говорить подобную ерунду, Мариночка… – ласково убеждала ее Динара. – Вас же на смех поднимут! Или еще того хуже…подумают, что вы… рассудка лишились от горя. Зачем вам такие неприятности?
Марина выскочила из квартиры Динары, как ошпаренная. Ей уже не хотелось идти к господину Вольфу за объяснениями. Ей вообще ничего не хотелось, кроме как забиться куда-нибудь подальше, чтобы никого не видеть и не слышать. Смерть Вадика вдруг предстала для нее в несколько ином свете. Если она будет много болтать, то могут подумать, будто это из-за нее! Эта цыганка права… Никто не должен догадаться, что она бегала к Вольфу! Наверное, она и в самом деле не давала Динаре платка… Именно так! Не давала! Пусть докажут…
Мысли лихорадочно теснились в ее голове, сменяя одна другую, как в безумном калейдоскопе. Ей не надо было никуда ходить. Месть! Что за дурость? Раз Вадик предал ее, обманул из-за другой девчонки, он ей не нужен! Такой парень не может сделать ее счастливой. Пусть бы события развивались естественно, без всякого вмешательства магии, цыганок и прочих неизвестных науке сил. Обратившись к Вольфу, она попала в ужасную зависимость от него и ему подобных!
Марина шла, не чувствуя холода, не замечая, что она полураздета. Она плакала уже не о Вадике, о себе, о своем безрассудном поступке, повлекшим за собой такие неприятности. Может быть, та драка произошла случайно, и Динара действительно ни при чем? Но как это узнать наверняка? Теперь уже невозможно установить истину…
– Возьмите вот эти витамины, – посоветовала Анне Григорьевне миловидная женщина-фармацевт. – Они хорошо укрепляют нервную систему, успокаивают.
Витамины стоили дороговато, но Анна Григорьевна не стала раздумывать и заплатила. Здоровье Лизы серьезно беспокоило ее. Из аптеки она отправилась в гастроном, купила свежие фрукты, курицу, сыр и горячие булочки. У дочери был плохой аппетит, – приходилось стараться изо всех сил, чтобы Лиза хоть что-нибудь съела. Одно было хорошо, – девушка начала выходить из дому. Она вновь посещала театральную студию, принимала приглашения в гости, забегала поболтать к подружкам. Казалось, Лиза стремилась как можно больше времени проводить вне квартиры. Одна крайность сменила другую, но Анна Григорьевна и этому была рада. Все-таки девочка на людях, – разговаривает, смеется и отвлекается от своих страхов!
Придя домой, она не застала Лизы. В комнатах было прохладно и тихо, пахло кофе. На столе в кухне стояла пустая чашка и лежал недоеденный бутерброд.
Анна Григорьевна вздохнула и принялась разгружать сумки. С одной стороны, хорошо, что Лиза пошла по своим делам, а с другой, – как-то неспокойно было на душе, тревожно. Лекарством от волнения для Анны Григорьевны были домашние хлопоты, и она занялась обедом. Через полчаса куриный бульон кипел на маленьком огне, в глубокой сковородке тушилась картошка с овощами. Пока все это готовилось, Анна Григорьевна решила повытирать пыль. Это занятие в новой квартире вызывало у нее настоящее удовольствие. Красивая, гладкая поверхность дорогой мебели казалась теплой; мягкие, янтарные и розовые тона радовали глаз. Никакого вульгарного блеска, никакого запаха пересованных опилок, – только натуральное дерево, благородный матовый оттенок, строгая простота форм. Особенно Анне Григорьевне нравились комоды. Их в квартире было два: один – в бывшем кабинете Альшванга, другой – в спальне Лизы. Второй комодик имел более изящные линии, выгнутые ножки и легко выдвигающиеся неглубокие ящички. Верхний ящик был наполовину выдвинут, – из него свисали тонкий белый шарфик Лизы, ее бусы и пояс от халата.
Такой беспорядок удивил Анну Григорьевну. Она заглянула в ящик и увидела там лежащий поверх разных женских принадлежностей дочери старинный веер с костяной ручкой и фотографию в рамочке. На ней была изображена сцена «В спальне графини», где Герман стоял на коленях перед старухой. Внизу фотографии, на широком пожелтевшем от времени краю ее виднелась надпись, сделанная от руки чернилами. Надпись эта гласила:
«Если когда-нибудь сердце ваше знало чувство любви, если вы помните ее восторги…если что-нибудь человеческое билось когда-нибудь в груди вашей, то умоляю вас чувствами супруги, любовницы, матери, – всем, что ни есть святого в жизни, – не откажите мне в моей просьбе! – откройте мне вашу тайну! … Может быть, она сопряжена с ужасным грехом, с пагубою вечного блаженства, с дьявольским договором… Я готов взять грех ваш на свою душу. Откройте мне только вашу тайну.»
Таких фотографий было много у Альшванга, – они хранились повсюду, и все их Анна Григорьевна собрала и спрятала на антресолях, чтобы они не попадались на глаза Лизы. Откуда эта сцена Германа и старухи, да еще с надписью, взялась в ящике Лизиного комода?! Анна Григорьевна представила себе истерический испуг дочери, которая, видимо, собиралась надеть шарфик, и наткнулась на веер и злосчастную фотографию. Должно быть, девочка пришла в ужас и убежала из дому, куда глаза глядят!
Анна Григорьевна посмотрела на часы. Прошло уже много времени с тех пор, как она вернулась домой. Где же Лиза? В студию ей сегодня не надо… значит, у кого-то из подружек. Вряд ли в таком взвинченном состоянии она пошла гулять на набережную или в сквер.
Анна Григорьевна взялась за телефон и начала набирать номер за номером. Лизы нигде не было. Не было ее и в театральной студии.
– Мы сегодня днем не репетируем, – ответил помощник режиссера на расспросы Анны Григорьевны. – И вечером тоже Лиза не занята.
Куда же она могла пойти? – думала Анна Григорьевна, чувствуя, как от сильного волнения все тело покрывается испариной. – Только бы ей чего дурного в голову не пришло!
Она не могла больше оставаться дома и решила ехать на поиски дочери: сначала на набережную, потом в маленький садик, где любила прогуливаться Лиза, потом… Куда отправиться потом, она не знала, но всякое действие сейчас было для нее спасительнее бездействия. Из окна троллейбуса она смотрела по сторонам, на аллеи и тротуары, – не идет ли где Лиза.
С неба начал лететь редкий серебристый снежок, делая виды города похожими на рождественскую открытку. Вдруг Анне Григорьевне на глаза попалась странная картина – прямо на белой от снега дороге, ногами к проезжей части неподвижно лежала молодая женщина. Одна ее нога была согнута в колене и повернута, укороченная юбка открывала колени; пальто, такого же цвета, как у Лизы, распахнулось, как бы выставляя напоказ прелести своей молодой хозяйки.
Анна Григорьевна, сама не зная, зачем, вышла из остановившегося троллейбуса и подошла к лежащей на снегу женщине. Она смотрела на ее равнодушное, спокойное, далекое от всего сущего, лицо, не осознавая, что это Лиза. Только цвет пальто немного встревожил ее будто замершую в оцепенении душу.
– Такое же пальто, как у Лизоньки, – пробормотала она, обращаясь к нескольким прохожим, остановившимся поглазеть на происшествие.
– Да вы подойдите ближе! – сказала старушка с пуховом платке, легонько подталкивая Анну Григорьевну в спину. – Может, знакомый кто?
Анне Григорьевне показалось, что старушка как-то нехорошо усмехается, приподнимая усатую верхнюю губу и сверкая глазами. Как сквозь сон, Анна Григорьевна на негнущихся, сразу сделавшихся ватными ногах, подошла к Лизе.
