Да, я ему верил.
— Куда можно сесть, Одран? — спросил он, оглядывая комнату. — Давай я сяду вот на этот стул, а ты на кровать, хорошо?
Я кивнул. Отец Хотон сел к столу, за которым обычно я делал уроки, и в окно посмотрел на идеально ухоженный сад миссис Рэтли. Потом с улыбкой взглянул на меня, и я сел напротив него, стыдливо уставившись в пол.
Сколько же ему было лет? Тогда мне казалось, лет шестьдесят пять, но сейчас я думаю, что не больше сорока. Он был болезненно худ, ты сразу отмечал его выпиравшие скулы и глубоко запавшие глаза.
— Как поживаешь, Одран? — спросил он.
— Хорошо, отче.
— С учебой порядок?
— Да, отче.
— Молодец. Какие у тебя любимые предметы?
— Наверное, английский, — подумав, ответил я. — Чтение и все такое.
— Ну да, чтение. А в чем хромаешь?
— В географии. И в ирландском.
— Трудный язык.
— Он никогда мне не давался, отче.
— Я тоже не блистал по этому предмету. Ну и что? Вот как-то обхожусь. А ты не думал на лето съездить в ирландскую глубинку, чтоб подучить язык?
— Нет. Мама говорит, там всякая шваль собирается.
— Что правда, то правда. Со всей страны съезжаются парни. И девицы. Непутевые. Это негоже, верно?
— Да, отче.
Пастор вздохнул и снова огляделся; взгляд его задержался на отцовой фотографии на прикроватной тумбочке: рекламный снимок из «Плуга и звезд», отец в роли юного Кови. Мама хотела ее убрать, но я взбунтовался — первый раз в жизни настоял на своем и победил. И это была единственная вещь в комнате, к которой мама не прикасалась во время уборки, раз в неделю я сам стирал с рамки пыль.
— Наверное, скучаешь по нему, Одран? — Отец Хотон показал на фото. — Как-никак мужчина в доме. Отец. Наверняка скучаешь.
Я кивнул.
— А я вот никогда не видел своего отца. Ты знал об этом?
— Нет, отче.
— Ну вот, теперь знаешь. Он умер за месяц до моего рождения. Сердечный приступ, прямо на главпочтамте, в очереди за маркой.
— Сочувствую, отче.
— Ну да, ну да. — Пастор вздохнул и отвернулся, задумавшись о своем. Потом снова взглянул на меня и вроде как улыбнулся: — Ты знаешь, зачем я пришел, Одран?
Я помотал головой, хотя прекрасно знал.
— Твоя мама считает, нам надо кое о чем поговорить. Ты не против, нет? Согласен поговорить со мной?
— Конечно, отче.
— Я, знаешь ли, тоже когда-то был мальчиком, не смейся (я и не смеялся). Я понимаю, каково быть подростком. Сейчас у тебя нелегкое время. Уроки, учеба. Ты растешь. И кроме того, есть всякие… скажем так… отвлечения.
Я молчал. Решил, что не пророню ни слова и отвечу лишь на вопросы в лоб. Пусть он говорит, что считает нужным, я буду слушать, и только.
— Бывает, что ты отвлекаешься, Одран? — спросил пастор. Я шумно сглотнул и пожал плечами. — Отвечай, мальчик.
— Иногда, — сказал я.
— И на что отвлекаешься?
— Ну так, не могу сосредоточиться. — Я старался угадать с ответом. Вдруг вспомнились минуты ожидания субботней исповеди, когда я не столько выискивал свои истинные грехи на прошедшей неделе, сколько измышлял проступки, которые устроят священника. Ругнулся. Надерзил маме. Ни с того ни с сего швырнул камнем в мальчика.
— А что тебе мешает сосредоточиться, Одран? — Пастор озабоченно подался вперед: — Расскажи. Все останется между нами. Маме я не передам. Твои слова не выйдут дальше этой комнаты. Что мешает сосредоточиться?
Я понимал, какого ответа он ждет, но не мог заставить себя говорить на слишком постыдную тему.
— Телик, — сказал я. Вроде ответ не хуже любого другого.
— Телик?
— Да.
Пастор задумался.
— Ты много смотришь телевизор, Одран?
— Да, — признался я. — Мама говорит, чересчур много.
— Она права?
— Не знаю.
— И что ты смотришь, Одран?
— Что показывают.
— Ну например? Назови свою любимую передачу.
— «Вершина популярности».
— Так. По-моему, это музыкальная передача?
— Да, отче.
— Ты любишь музыку?
— Люблю, отче.
— А кто тебе нравится? Какие исполнители?
— «Битлз».
— Я слышал, они распались.
— Да, — сказал я. — Но они опять соберутся. Все так говорят.
— Хорошо бы, конечно. Кто еще тебе нравится?
— Элтон Джон. Дэвид Боуи.
— Еще кто-нибудь?
— Сэнди Шоу.
— Кажется, я ее знаю, — обрадовался пастор. — Она выступает босиком, да?
— Да, отче.
Помолчав, отец Хотон сглотнул, на его тощей шее дернулся кадык.
— И тебе это нравится, Одран? Любишь смотреть на ее босые ноги?
Я пожал плечами и отвел взгляд:
— Не знаю.
— А по-моему, знаешь.
— У нее есть хорошие песни.
— Вот как? Однажды я ее видел по телевизору. На конкурсе Евровидения. Ты смотришь этот конкурс, Одран?
— Да, отче.
— Ты видел ее выступление?
— Видел, отче. Это было несколько лет назад.
— И что скажешь?
— Она спела классно.
— Хочешь знать, что я о ней думаю?
— Да, отче.
— Сказать?
— Да, отче.
— На мой взгляд, она грязная девка. — Пастор еще больше подался вперед: — Из тех, у кого ни стыда ни совести. Выставляет свои прелести напоказ всему свету. Кто на такой женится, скажи на милость?
Я покачал головой:
— Не знаю, отче. — Мне захотелось, чтобы он ушел.
— И таких немало, ты согласен? Этих грязных девок. Я сам вижу бесстыдниц, что нагло разгуливают по городу. Во что превратился наш приход! На воскресную службу они являются в таких нарядах, что мне кажется, будто я заснул в Чёрчтауне, а проснулся в Содоме и Гоморре.
— Разом в обоих, отче? — рискнул я спросить.
— То есть в Содоме или Гоморре. Решил пошутить, Одран?
— Нет, отче.
— Надеюсь. Ибо сейчас не до смеха. Ой не до смеха. Речь идет о твоей душе. Ты это понимаешь? О твоей бессмертной душе. Сидишь тут, прикидываешься ангелочком, а сам мечтаешь удрать к телевизору, чтобы пялиться на грязных девок! Так, Одран, да? Смотри мне в глаза!
