Я задумался. Священники были разные: суровые, грубоватые, неласковые или чересчур слащавые. Но отец Слевин был добрый, он мне нравился.
— Нет, отче, — наконец ответил я. — Не заслужил.
Каноник Робсон кивнул, вертя в пальцах белую ручку, модную штуковину, писавшую красной, синей, черной и зеленой пастами.
— А как ваши дела, Одран? Вам здесь хорошо?
— Да, отче, — сказал я. — Кажется, еще никогда мне не было так хорошо.
Каноник улыбнулся, довольный моим ответом.
— Молодец. Что ж, не буду мешать вашему досугу. Чем, кстати, вы увлекаетесь? В херлинг играете?
— Иногда. Я в нем не особо хорош. Но, бывает, играю.
— Ну ступайте. До ужина еще двадцать минут свободного времени.
Во дворе все говорили о Томе Кардле. Слух о стычке со священником распространился мгновенно, и другие темы просто не возникали. Многих его выходка потрясла и одновременно смутила, ибо Том затронул нечто взрослое и чужеродное, что никогда не станет частью нашей жизни. Кое-кто из старшекурсников считал это позой, игрой в мужика, но я-то знал, что все не так просто. Я отвел в сторонку заику Мориса Макуэлла и поделился своей тревогой:
— Том Кардл — сексуальный маньяк.
— Иди ты! — ошеломленно вытаращился Морис.
— Точно. Он думает об этом утром, днем и ночью.
— Господи помилуй! Что ж из него выйдет-то, а?
— Не знаю.
Морис задумчиво потер подбородок.
— А ты сам-то? — спросил он.
— Чего — сам?
— Думаешь об этом?
— Нет! — возмутился я, хотя, конечно, думал, но все-таки меньше других. — А ты?
— Я целовался с девчонкой. — Морис подтянулся и выкатил грудь. — Так что кое в чем разбираюсь.
— Понятно, — сказал я.
— Она прям умирала по этому делу. Мама сказала, она потаскуха. А ты когда-нибудь целовался с девчонкой?
Я, конечно, целовался, но почему-то соврал:
— Нет.
— А хотел бы?
— Не знаю.
— По-моему, ты чего-то недоговариваешь, а?
— В смысле? — нахмурился я.
— Да ладно, ты понял.
— Не понял. Ты о чем?
— Том к тебе не пристает?
— Пристает? — вылупился я. — Я в толк не возьму, о чем ты?
— Вот как? — Морис вскинул бровь и тихо добавил: — Что ж, ты ответил на мой вопрос.
Мне стало досадно, что меня держат за дурака. Я хотел осадить Мориса, но он опередил меня новым вопросом:
— Слушай, если Том не вернется, я, может, переберусь в твою келью?
— А чего тебе в своей не живется? У тебя кто в соседях, Сопля?
Сопля. Невероятно жирный парень из Гленнагири получил эту кличку благодаря своим вечным простудам.
— Я бы от него съехал, — сказал Морис.
— Почему? Вы что, не ладите?
— Не в том дело. — Морис отвернулся. Я ждал продолжения, но он, похоже, не мог решиться. Разговор зачах, так и не начавшись; наверное, нам бы обоим полегчало, если б мы отважились на искренность. — Ладно, проехали. Но ты не забудь про меня, если Том не объявится.
— Это не я решаю. Поговори с каноником. Я не против.
Морис поджал губы. Я попытался вернуть разговор к прежней теме:
— А кто она такая, девушка, с которой ты целовался?
— Неважно, теперь все это в прошлом. — Морис уставился в землю.
— Я счастлив тем, что имею, — помолчав, сказал я.
— Я тоже, — кивнул Морис.
Вот так вот. Похоже, все были счастливы тем, что имели. Все, кроме Тома Кардла.
Прошло несколько дней, и он вернулся. В свой свободный час мы играли в английскую лапту, из курток соорудив воротца в углах двора. Команды были набраны вперемешку из старшекурсников и молодняка, отец Дементьев исполнял роль судьи, и все шло отлично, но потом нас отвлек необычный шум, и мы, побросав мячи и теннисные ракетки, заменявшие биты, побежали глянуть, что там такое.
Никогда не забуду эту картину: оставляя шлейф черного дыма, по дороге взбирался трактор; на пассажирском сиденье Том Кардл собственной персоной, рядом мужчина в повседневной крестьянской одежде и кепке, надвинутой на глаза, — явно его отец.
— Неужто на этой штуковине он прикатил из самого Уэксфорда? — опешил Мик Сёрр.
— Именно так он приехал на учебу, — сказал я.
— Ничего себе поездочка! — В голосе Мика слышалось изумление пополам с восхищением. — А поездом-то нельзя, что ли?
Я вышел вперед, и Том, заметив меня, невозмутимо отсалютовал двумя пальцами, приложенными к виску. Он вернулся. Его вернули. Прощально рыкнув, несчастный трактор остановился, отец с сыном спрыгнули на землю и направились в контору.
— Том! — окликнул я.
— Привет, Одран, — ответил он.
— Шагай, паршивец, — буркнул его отец, и они скрылись за дверью конторы. Но я успел заметить пожелтевший синяк под глазом моего друга и ссадину на губе. Я, кажется, не сказал, что одна рука его была в гипсе? Тома били смертным боем. Но он вернулся, и я, прости Господи, был этому рад, потому что ужасно по нему соскучился и не хотел соседствовать с Морисом Макуэллом.
Последние годы на Рождество по телевизору показывают «Большой побег», и всякий раз я его смотрю. Этот фильм смотри хоть тысячу раз, не надоест. Там есть один парень, шотландец Айвз, в начале картины заводила, душа компании, а потом он совершает побег, но его ловят, и с той минуты он уже ни разу не улыбнется, мы видим лишь тень его прежнего. Он послушно исполняет все приказы охраны. Не хулиганит. Не шутит. За побег ему крепко досталось. Его били. И выбили из него прежнего Айвза. Однажды на глазах у охранников он лезет через ограду, потому что знает: его пристрелят и положат конец его мучениям.
Каждое Рождество я смотрю «Большой побег» и на этой сцене вспоминаю, каким Том Кардл вернулся в семинарию. Кто знает, что он изведал в первые дни после побега? Он добрался домой, где отец отходил его ремнем, отдубасил кулаками и ногами, потом затолкал в трактор и вывез на дублинскую дорогу. С тех пор Том стал покорным.
Он больше никогда не схлестывался со священником, как было с отцом Слевином. Он молился, репетировал григорианский хорал, вставал в шесть утра и не жаловался. Каноник сказал, что в семинарии нет запоров, ни внутри ни снаружи, но он не учел человека из Уэксфорда, который некогда был чемпионом графства по боксу и хотел, чтобы его младший сын стал священником.
Том Кардл, бойкий парень, понимающий, что такая жизнь не для него, стал другим.
Из него выбили его прежнего.
