— Оттого я и спрашиваю вашего совета, — улыбнулся я. — Покажите, как надо заниматься. Разве это сложно?
Оказалось, сложно. Физрук категорически мне отказал.
— Как дела в школе? — спросила мама.
— Хлопоты, как всегда.
— Вчера я виделась с твоей сестрой. Мальчишки ее избаловались. Джонас в общем-то тихоня. — Мать пригубила кофе и скривилась, словно хлебнула нечистот. — Вечно уткнется в книгу. А вот Эйдан — сорванец. Непоседа. Знай себе хохочет.
Я улыбнулся. Что правда, то правда. В то время Эйдан с его кривляньем и шутками был душой любой компании. На вечеринках пел, даже если его не просили. При этом вихлял бедрами, как Дики Рок
[32], и делал ручкой, как Элвис. Заводила.
— Кончится тем, что он пойдет в актеры, — сказала мама.
— Возможно, — согласился я.
— Точно-точно, вот увидишь. Такого живчика я еще не встречала. И все бы ему быть на виду, Она отставила чашку, огляделась, словно опасаясь чужих ушей, и прошептала: — Ты слыхал об отце Стюарте?
— Да, — сказал я, ибо это было главной темой приходских пересудов.
— Вы с ним общались?
— С чего вдруг? Мы были едва знакомы.
— Вы же вместе учились в семинарии.
— Он был на два курса младше.
Мать подалась вперед, желая посплетничать:
— Это правда, что о нем говорят?
Я пожал плечами: мне не хотелось говорить о том, что отец Стюарт, отказавшись от сана и должности, вместе с девушкой, с которой познакомился на конкурсе Евровидения в Загребе, сбежал на Канарские острова. Она представляла Чехословакию и заняла шестнадцатое место. Я видел ее по телевизору. Голос-то неплохой. На мой взгляд, она заслуживала большего. В смысле, на конкурсе.
— Уму непостижимо, а? — сказала мама.
— Наверняка решение далось ему нелегко.
— Не думаю. — Мама покачала головой. — Вечно он пожирал глазами молоденьких девок. Я ему не доверяла. Во взгляде у него полыхал этакий нездоровый аппетит. Я рада, что он убрался. Если б ты сотворил что-нибудь подобное, я бы сгорела со стыда. Представляю, каково его бедной матери.
Я промолчал. Интересно, что было бы, если б из Рима я написал матери: домой не вернусь, ибо теперь обитаю не в Ватикане и даже не в Епископальном ирландском колледже, а живу с официанткой в ее квартире на Виколи-делла-Кампанья?
— Как поживают соседи? — спросил я.
— А что, с отцом Стюартом мы покончили?
— Мне нечего о нем сказать, мам. Говорю же, я его почти не знал и не ведаю, где он сейчас.
— Ну ладно. — Мать явно осталась неудовлетворенной. — У миссис Рэтли разыгрался артрит. Она, конечно, всегда о тебе спрашивает. Твоя ярая поклонница. Миссис Данн, что живет через дорогу, день и ночь копается в саду. С тех пор как муженек ее сбежал с фифой, розы — это все, что у нее есть. Да, ты знаешь, что эти англичане съехали?
Мать всегда называла чету Гроув-Саммерс не иначе как «эти англичане». Она не удосужилась запомнить их фамилии — по крайней мере, никогда их не произносила.
— Вот как? — спросил я.
— Они и не собирались здесь заживаться. Вообрази, купили дом в Испании. Мол, переезжают ради климата. Да уж, у них денег больше, чем мозгов. Я бы не смогла жить в Испании, а ты? Говорят, сынок их стал риелтором. Неудивительно. Он всегда был пронырой. И глаза такие неприятные. А дочка… ты ее помнишь, дочку-то? — Мать пробуравила меня взглядом; даже через двадцать лет злость ее не угасла.
— Кэтрин, — сказал я.
— Да, как-то так. По телевизору она рассказывает о погоде.
— Не может быть! — Меня это жутко рассмешило.
— Канал не государственный, — поспешно сказала мама. — Туда ее, конечно, не возьмут. Нет, какой-то кабельный канал, который никто не смотрит, но ее хлебом не корми, только дай покрасоваться. Помню, всегда такой была. А с ней ты общаешься, отче?
Кажется, я не говорил, что мать упорно величала меня «отче»? Много раз я просил ее называть меня по имени, но все бесполезно.
— С какой стати нам общаться? — Эти подковырки меня уже достали.
— Но ведь когда-то вы были не разлей вода.
— Не сказал бы. Даже если так, все это было давно, сейчас она меня и не вспомнит.
Я постарался представить нынешнюю Кэтрин Саммерс. Наверное, располнела и подурнела, но по-прежнему сосет леденец. Муж, дети, свой дом. Я попытался вписать себя в эту картину — рядом с ней или с кем-нибудь другим, — но у меня ничего не вышло.
— Одран! — Кристиан вырвал меня из грез. — Ты слышал, что я сказал?
— Что? — Я очнулся. Ризница. Снова реальный мир.
— Я говорю, это случилось внезапно. В церкви она упала и умерла еще до приезда «скорой». Ну хоть не мучилась.
— Да, — сказал я, но это казалось слабым утешением. Было время, когда мы с мамой друг от друга отдалялись, в наших отношениях было и такое, во что мне не хотелось углубляться, но я не представлял жизни без нее. Теперь вот и я стал сиротой, но это диккенсовское понятие, в двадцатом веке устаревшее, никак не увязывалось со мной. Можно ли остаться сиротой в тридцать девять лет? Наверное, можно. — Где она?
— В больничном морге.
— Кто-нибудь ее соборовал?
Кристиан замялся:
— Не знаю.
— Где Ханна?
— Поехала в больницу. Ждет нас.
Я кивнул.
— А с кем ребята?
— Я оставил их у соседки. До вечера. Пока мы все не уладим.
— Ладно. Ну давай, едем.
Я переоделся, и мы вышли на улицу. Кристиан припарковался на полукруглой площадке перед школьной администрацией, регбийная команда направлялась на субботнюю тренировку, словно ничего не случилось, словно мир ни капли не изменился.
— Она что-нибудь сказала? — спросил я по дороге в больницу.
— В смысле?
— Какие были ее последние слова?
— Я не знаю, — помешкав, ответил Кристиан.
— Разве ты их не слышал?
— С ней никого не было.
— Как не было? Когда ей стало плохо, рядом никого не было?
Кристиан молча следил за дорогой. Он был очень аккуратный водитель: руки на руле в позиции «десять и два», взгляд на дорогу. Норвежский, видимо, стиль. Ирландцы за рулем едят и смотрят переносной телик.
— Кажется, никого.
Я помолчал.
— Сколько прошло времени, прежде чем ее нашли? — спросил я.
