Вскоре эта программа стала учитывать и английский рабочий класс. С пугающей откровенностью об этом говорил крупный колониальный деятель Британии Сесиль Родс: «Я был вчера в лондонском Ист-Энде (рабочий квартал) и посетил одно собрание безработных. Когда я послушал там дикие речи, которые были сплошным криком: хлеба, хлеба! я, идя домой и размышляя о виденном, убедился более, чем прежде, в важности империализма. Моя заветная идея есть решение социального вопроса, именно: чтобы спасти сорок миллионов жителей Соединённого Королевства от убийственной гражданской войны, мы, колониальные политики, должны завладеть новыми землями для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, производимых на фабриках и в рудниках. Империя, я всегда говорил это, есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами»
[128].
Между тем новый виток эксплуатации колониальных народов, естественно, был сопряжён не только с насилием, моральным унижением и экономическим обманом, но и с прямым геноцидом. Так, с 1865 по 1908 год было уничтожено от трёх до десяти миллионов африканцев в Свободном государстве Конго, личном владении бельгийского короля, из которого Леопольд II методично выкачивал каучук и слоновую кость
[129]. В указанные годы эта страна представляла собой огромный Освенцим, где всё население принуждали к рабскому труду на плантациях Его Величества, а за невыполнение нормы отрубали кисть руки или ступню, не исключая малолетних детей, – одна из ужасных фотографий запечатлела конголезца, смотрящего на отрезанную конечность своей шестилетней дочери. Это изуверское наказание неминуемо обрекало человека на смерть, поэтому командирам карательных отрядов, ещё по колумбовской традиции, рекомендовалось отсекать руки и жителям бунтующим деревень – из экономии, ведь патроны стоят денег.
Огласка всех этих гнусностей вынудила монарха, сказочно разбогатевшего к тому времени, продать страну государству Бельгия, что не слишком изменило колониальные порядки. О душевных муках короля, на счету которого миллионы жертв, нам ничего не известно. Марк Твен, возмущённый вскрывшейся правдой, опубликовал на эту тему горький сатирический «Монолог Леопольда II», в котором приписал венценосному людоеду такие слова:
«Как уже не раз бывало, люди опять начнут спрашивать, неужто я надеюсь завоевать и сохранить уважение человечества, если буду по-прежнему посвящать свою жизнь грабежам и убийствам. (Презрительно.) Интересно знать, когда они от меня слышали, что я нуждаюсь в уважении человечества? Не принимают ли они меня за простого смертного? Уж не забыли ли они, что я король?»
[130]
Не исключено, что эта сатира не была далека от истинных мыслей бельгийского государя. А уважения Леопольд II, между прочим, и не лишился: сегодня в центре Брюсселя ему стоит памятник как выдающемуся государственному деятелю.
Другим чудовищным примером колониального геноцида на рубеже XIX и XX веков стало истребление войсками германского кайзера племён нама и гереро в Намибии. Бунт аборигенов против немецкого гнёта на алмазных приисках привёл к тому, что экспедиционный корпус, профинансированный «Дойче Банком», частично расстрелял мятежные племена без определения личной вины, а частично загнал намибийцев в пустыню Калахари, где люди тысячами гибли от голода и жажды. Когда канцлер фон Бюлов намекнул Вильгельму II, что подобные действия не соответствуют правилам ведения войны, император красноречиво ответил: «Правилам ведения войны в Африке это соответствует»
[131]. Запомним цитату: всего через тридцать с лишним лет Адольф Гитлер скажет своим генералам то же самое, но уже по поводу России
[132].
Очевидно, империалистические державы очень нуждались в расистско-колониальной идеологии с научным фундаментом, которая оправдывала бы такое положение дел. С одной стороны, тут очень пригодилась теория Дарвина: постулаты о естественном отборе вульгарно переносились на отношения стран и народов. С другой – на свет божий был извлечён уже изрядно подзабытый труд Артюра де Гобино, который привязывал развитие к чистоте и качеству крови, псевдонаучно ранжировал расы и косвенным образом оправдывал деспотизм цивилизаторов.
Вскоре у Гобино появилась масса последователей. Самым талантливым из них стал Хьюстон Стюарт Чемберлен, сын британского адмирала, который также черпал вдохновение из максим Дизраэли и мыслителя-антидемократа Томаса Карлейля. Теория Чемберлена всецело наследовала пуританским установкам «общества, которое исключает». Чистота арийской расы и крови, по мнению этого философа, подвигала человека творить, грязнокровие ввергало в пучину разрушения. Все созидатели мировой истории были объявлены им арийцами; Чемберлен громко настаивал на том, что к арийцам принадлежал даже Христос (подразумевалось, что в Галилее, откуда был родом Сын Божий, находилось много греков и ассирийцев, чья кровь текла в жилах Иисуса)
[133]. Евреи же в писаниях этого автора выступали расой самой «вредной» (но тоже чистой) крови, которая испокон веков разрушала арийскую культуру. Признавая за древними славянами арийское происхождение и даже видя в былинах проявления германского духа, современных ему русских в основной массе расистский теоретик презирал как народ, созданный в результате чудовищного кровосмешения. «Русские – новое воплощение вечной империи Тамерлана», – говорил он
[134]. Курьёзным следствием этой ненависти был категорический отказ философа… от чтения Достоевского
[135].
Крайне характерно, что Чемберлен отвергал не только кровосмешение британцев с колониальными народами, но и возвышение низших классов через механизмы парламентской демократии. Старая Британия представала в его труде «Основы XIX века» идеалом государства расы господ, но нынешнее состояние родины скорее удручало Чемберлена, на улицах он видел «скотские лица крестьян… убогие, отражающие все пороки негодяйские лица рабочего класса».
Надежды на спасение арийского или, как он выражался иначе, германского начала философ связывал не с деградирующей, по его мнению, Британией, а с творением канцлера Бисмарка – юной Германской империей, где сохранялись императорская власть (в отличие от европейских демократий) и расовое единство (в отличие от России с её сословной моделью империи). Сильное влияние на философа оказало творчество Рихарда Вагнера: в героях его опер на сюжеты древнегерманского эпоса Чемберлен увидел истинных «господ», способных защитить Культуру от низших рас и морлоков из рабочих кварталов. Кроме того, в мировоззрение гения входила откровенная нелюбовь к иудеям – настолько сильная, что Вагнер требовал от знаменитого дирижера Германа Леви, чтобы тот принял христианство перед исполнением его «Парсифаля». Всё это очень импонировало Чемберлену.
