Между Хьюстоном Стюартом и супругой Вагнера Козимой завязалась переписка. Спустя несколько лет философ женился на дочери композитора Еве и переехал в Германию. Там, в знаменитом Байройте, он и провел остаток жизни. Вильгельм II весьма почитал нового подданного, который отвечал ему горячей поддержкой во время Первой мировой войны. На родине Чемберлена заклеймили за это предателем и «английским перевёртышем».
Но пока немецкие войска бились с англичанами насмерть, в доме Вагнеров наблюдалось полное англо-немецкое согласие. В 1916 году в Байройте появилась ещё одна уроженка Британских островов – 19-летняя Винифред Уильямс, молодая жена 46-летнего Зигфрида Вагнера. Эта красивая юная особа оказалась расисткой и антисемиткой едва ли не большей, чем сам Чемберлен. В 1923 году пассионарная Винифред познакомилась с радикальным лидером НСДАП Адольфом Гитлером и быстро привязалась к нему. Их тёплые отношения длились много лет: после поражения «пивного путча» Винифред приезжала в тюрьму поддержать друга, а потом ввела будущего фюрера в свой домашний круг. Об их близости говорит, например, такая любопытная деталь: Винни дала Гитлеру прозвище Вольф («Волк»), и с тех пор, звоня в Байройт, лидер нацистов в шутку представлялся капельмейстером Вольфом. Дети Винифред писали «дядюшке Волку» трогательные письма, сам фюрер, вероятно, с оглядкой на то, как звали его в Байройте, позже назвал свою ставку в Восточной Пруссии «Волчьим логовом» (Вольфсшанце). В начале 1930-х, после смерти мужа Винифред, желтая пресса намекала на её скорый брак с набирающим популярность правым политиком. Этого не случилось, однако своеобразную верность фюреру Уильямс хранила всю жизнь и защищала его даже в конце 1970-х.
Именно эта женщина убедила престарелого Чемберлена, что не кто иной, как Гитлер, воплотит наяву его фантазии о победе арийцев над низшими расами. В 1923 году тяжелобольной, наполовину парализованный философ принял своего наследника. По легенде, которая сложилась потом, Чемберлен протянул Гитлеру руку для приветствия, но фюрер упал на колени и поцеловал её. Скорее всего, это неправда, однако преемственность идей, которые нацисты бережно заимствовали у «английского перевёртыша», миф отражает абсолютно верно.
«С самого начала и до сегодняшнего дня мы видим, как германцы уничтожают целые племена и народы или убивают медленно, деморализуя, чтобы получить для себя их место… Каждый должен согласиться, что именно там, где они были особенно жестоки, например англосаксы в Англии, германский орден в Пруссии, французы и англичане в Северной Америке, закладывались самые высокие и нравственные основы»
[136].
Напутствуя последователей, Чемберлен вновь ссылался на авторитет Аристотеля. Старинный аргумент Сепульведы, кочуя по трудам десятка посредников, добрался до Гитлера. Таким образом, лидер нацистов прямо наследовал большой европейско-пуританской традиции. Накануне прихода к власти он был убеждён, что история учит лишь одному: люди неравны, и одни народы естественным ходом вещей призваны повелевать другими. А если потребуется, то и уничтожать их.
Глава вторая. Славяне – это рабы: риторика и практика расового превосходства
Дикий Восток: нацисты и восприятие России в ретроспекции
Антиславянские взгляды нацистов, представления о Востоке как о потенциальной германской колонии также вытекали из многовекового европейского «тренда».
Взаимное отчуждение России и Запада уходит корнями во времена разделения церквей, когда средневековая католическая Европа идентифицировала себя как передовой цивилизованный мир, а все территории вовне – как дикие земли с низшим, варварским населением. Для крестоносцев, наступавших на земли Новгорода и Пскова в XIII веке, местные жители были не просто врагами, но «еретиками». Так, Ливонская рифмованная хроника сообщает нам, что русские «хотели подняться против христианства»
[137]; очевидно, что настоящими христианами её автор признавал только католиков. Немецкий хронист Герман Вартберг рассказывает, как в начале XIII века Магистр божьего рыцарства разрушил и уничтожил пограничные города на Двине – Кокенгузен (Куконос в русских летописях) и Герцеке (предположительно Городище), в которых «тогда жили еретики (русские)»
[138].
Татаро-монгольское нашествие на несколько веков практически скрыло русских из поля зрения Европы. С середины XIII по начало XVI века представления о народах, живущих к востоку от Польши и Литвы, подпитывались в основном смутными страхами перед диким азиатским кочевником. Эти страхи европейцы подспудно переносили и на саму Русь, которая формально была западной границей Монгольской империи. После её распада контакты Европы с русскими землями возобновились, а представления европейцев о соседях стали более конкретными благодаря изобретению печатного станка. Наступил короткий период надежд Ватикана на то, что Московия сама добровольно примет католическую веру и западноевропейское политическое влияние.
Тогда, в XVI веке, Европу разрывали религиозные войны. Целые страны уходили из-под власти папы, принимая учение Лютера и его последователей. В этих условиях приобретение многочисленной паствы московитов весьма укрепило бы пошатнувшиеся позиции Святого престола. Играло свою роль и то, что Русь была заново открыта для Европы в одно время с Америкой. По этому поводу крупный исследователь проблемы Александр Филюшкин делает очень важное для нашей темы замечание:
«Германский мир не принимал участия в открытии Нового Света, и поэтому проникновение на восток стало для Священной Римской империи её колониальной задачей и перспективой, а Московия – её Новым Светом»
[139].
В первой половине XVI века описания европейцами Руси, по наблюдению историка, весьма напоминают контакты конкистадоров с индейцами: «Авторы с восторгом пишут об обмене простодушными русскими на обычный железный топор стольких соболиных шкурок, сколько пролезет в отверстие, на которое насаживается топорище»
[140].
Однако вскоре эта относительно миролюбивая тональность радикально изменилась. Василий III намекал папским легатам на возможность унии православия с католицизмом, предполагая получить поддержку в борьбе с Польшей и Литвой. Однако ни понтифик, ни император не спешили помогать великому князю московскому. Поэтому политического смысла вливаться в «семью европейских монархов» на Руси не увидели. Сын Василия Иван Грозный сделал окончательный выбор в пользу собственного имперского проекта, провозгласив Русское царство, то есть свою империю, альтернативную империи Запада. Именно принятие Иваном IV титула царя (то есть кесаря) в 1547 году стало точкой разрыва Московской Руси с Европой. Вместо богатой колонии западный мир получил конкурента и, как справедливо замечает С.Г. Кара-Мурза, оппонента по ответам на основные вопросы бытия
[141].
