20 декабря в её дневнике появляется запись: «Жить становится всё ужаснее. Сегодня идём на работу в баню, вдруг распахивается дверь в доме, и из неё выскакивает на улицу старуха и кричит: “Я кушать хочу, поймите же, я хочу кушать!” Мы скорее побежали дальше. Слышали выстрел»
[459]. Спустя неделю автор дневника сообщает, что старики из дома инвалидов попросили немцев разрешить им употреблять в пищу тела умерших. После этого комендант приказал немедленно вывезти стариков в тыл, а германский военный переводчик из белых эмигрантов пояснил Осиповой, что эта «эвакуация» закончится общей могилой в Гатчине. В феврале она пишет, что Пушкин вымирает: «…каждое утро получаешь этакую моральную зарядку – 3 или 4 подводы, груженные, как попало, совершенно голыми трупами. И это не какие-то отвлечённые трупы, а твои знакомые и соседи. И всякий раз спрашиваешь себя: не повезут ли завтра и меня таким же образом, или, ещё хуже, Колю?»
[460]
Чтобы не умереть с голоду, люди не брезговали и падалью. Так, житель Стрельны Вячеслав Иванков рассказывал: «В декабре удалось найти и выкопать убитую осенью лошадь. Мать нарубила уже разлагающегося мяса и на санках привезла его домой. Мясо выветривали и вымачивали, но всё равно при жарке его стоял ужасный запах. Эти “ароматные” котлеты ели все, никто не отказывался, – нужно было выживать»
[461]. Вера Фролова, тоже жительница Стрельны, вспоминала, что в первый день оккупации солдаты вермахта ради забавы убили её собаку. Спустя несколько месяцев в разгар зимы её родственник, обезумев от голода, вырыл труп собаки и съел. Однако его это не спасло
[462].
Тех, кто не работал на оккупационные органы, немцы не только не кормили, но и отнимали у них всё что можно. Так, с пушкинской девочки Люси Хардикайнен немецкий солдат в высокоградусный мороз прямо на улице снял валенки, и домой она бежала в носках
[463]. Другая жительница Пушкина, Антонина Дадоченко, вспоминала, как немец отнял у неё сахар: «Перед ноябрьскими праздниками нас всех выгнали из подвала на площадь у дворца, выстроили в каре, заставили поставить перед собой вещи. Немцы подходили к нашим вещам и копались. А что могло быть у беженцев? У нашей семьи взяли пилёный сахар… Когда немецкий солдат взял кусочки сахара, я, конечно, была сражена»
[464]. Лидия Осипова тоже рисовала картину хотя и мелких, но постоянных грабежей: «То котёл для варки белья утянут, то керосиновую лампу, то какую-либо шерстяную тряпку. Усиленно покупают за табак и хлеб золото и меха. За меховое пальто платят две буханки хлеба или пачку табаку. Но платят. Жадны и падки они на барахло, особенно на шерстяное, до смешного. Вот тебе и богатая Европа. Даже не верится»
[465].
К моменту освобождения от гитлеровской оккупации регион, включавший современные Ленинградскую, Новгородскую и Псковскую области, уже переживал настоящую демографическую катастрофу. В границах одной только современной Ленобласти население сократилось с 1 миллиона 618 тысяч 509 человек до 482 963 человек, причём последняя цифра даётся на 1 января 1945 года, когда часть эвакуированных граждан вернулась в родные места
[466]. В границах современной Псковской области население уменьшилось с 1,5 миллиона человек до 264 882
[467]. Более 700 000 граждан из Северо-Западного региона нацисты угнали в Германию в качестве невольников (из современных границ Ленобласти – 404 000)
[468]. Более-менее надёжно документированы 750 000 жертв нацистского управления на территории края, включая узников лагерей для военнопленных. Однако жертвы среди гражданского населения пока изучены недостаточно. По словам немецкого историка Герхарта Хасса, «число людей, умерших от голода, физического истощения, непосильного труда на оккупантов, покончивших жизнь самоубийством, не поддаётся учёту»
[469]. Тем не менее очевидно, что мечты гитлеровских элит об очищении территорий от коренного населения начали воплощаться в жизнь.
Хорошей иллюстрацией, ярким частным случаем нацистской техники обезлюживания может служить судьба знаменитых исторических центров Пушкина и Павловска (Слуцка). К концу 1942 года в обоих городах оставалось, по самым оптимистичным оценкам, лишь несколько сотен коренных жителей. Так, в Пушкине под оккупацию попали 35–37 тысяч человек. Примерно половина из них, 18 638, погибла, причём 9500 от голода, 6267 были расстреляны, 1105 повешены, 1205 умерли после истязаний и только 285 от попадания авиабомб. Ещё 17 968 человек были депортированы в Германию в качестве рабочих невольников
[470]. Данных о числе вернувшихся нет, но, даже если фантастично предположить, что возвратились все, процент истреблённых граждан составит половину от всех пушкинцев, бывших в оккупации.
В Павловске (Слуцке) к началу немецкой оккупации оставалось около 15 000 человек. Из них за время немецкого господства в самом городе погибли 6742 жителя, причём 6400 (43 %) – именно от голода. Ещё 6200 человек были угнаны на принудительные работы в Германию, из этого числа скончались 3500 человек
[471]. Таким образом, больше 60 % жителей Павловска, оставшихся под оккупацией, стали жертвами нацистской политики уничтожения, а подавляющее число остальных оказалось на чужбине в качестве рабочей силы для «расы господ».
План голода не был исполнен в полном объёме по нескольким причинам. Во-первых, в 1941 году немецкие войска не сумели занять все территории, откуда планировался вывоз ресурсов, и, соответственно, отсечь от них города нечернозёмной зоны. Во-вторых, в условиях продолжающейся войны Германии не хватало войск для полноценной продовольственной блокады советских городов, хотя зимой 1941–1942 года она была частично организована даже для Киева и Харькова, что резко усилило смертность в этих советских мегаполисах. В-третьих, ожесточённое сопротивление Красной армии и провал блицкрига увеличивали коэффициент полезности местного населения: там, где можно было бы использовать освободившиеся войска, необходимо было привлекать коренных жителей. Это замедляло уничтожение. Однако замыслы Бакке и Томаса всё равно унесли жизни не менее двух миллионов человек. Среди тех, кто умер от голода вне блокадного Ленинграда, были такие известные люди, как писатель-фантаст, автор «Человека-амфибии» Александр Беляев, выдающий русский историк профессор Владимир Чернов, дядя Александра Блока архитектор Бекетов и многие другие, о которых мы обязаны помнить.
