Довольно поздно выехали мы из Берислава, но переход был короткий, всего десять верст до немецкой колонии. Напрасно хвалили мне немецкие колонии: ничего я не нашла хорошего — ни особенной опрятности, ни чистоты; дома довольно большие, но зато народу в них много, детей куча и преплаксивые. То ли дело маленькие беленькие хатки и всегда особая — для сестер.
Ночь была пребесконечная и пребеспокойная. На рассвете мы пошли посетить больных по домам. Тут уже нет этапов, а людям дают на руки сырую говядину и крупы, а они сами себе готовят. Иные этим очень довольны, другие ропщут.
Выехали мы в десять часов, и опять оба транспорта вместе. Что за ужасная была дорога! — вся покрыта одной сплошной, донельзя скользкой льдиной, и лошади беспрестанно падают; так и видишь, как шесть, десять и даже больше лошадей лежат распростертые, и усиленные удары и помощь нескольких людей заставляют их с трудом подняться на ноги. И по этой-то узкой и скользкой дороге надо то спускаться, то подниматься на гору. Мы беспрестанно должны были отстегивать уносных лошадей, чтобы наш неловкий форейтор не попал под них.
И вот, таким образом и мы, и транспорт бьемся до четырех часов. Начинает смеркаться, но утешают: всего, говорят, осталось пять верст. Однако опять беда: гора, спуск прекрутой и предлинный, с косогором и размоинами. Транспорт — в самом жалком положении. Вот одна подвода попала в рытвину, и подводчик не знает, как ее оттуда вытащить. Вот другой отпряг лошадь и сам везет свою телегу; а этот тормозит за два колеса свою и осторожно спускает; а тут лошадь села на задние ноги и опускается, скользя по горе. А там дальше телега на паре: коренная бежит и тащит пристяжную, которая давно упала; все больные, которые могли идти, бредут пешком. Мы тоже вышли. Осип, осмотрев дорогу, бежит и кричит: «Погоняй спуск! Что мене робить?» — «А есть другой шлях, чтоб объехать?» — «Нема». — «Ну так надо как-нибудь спустить тарантас».
Я зову казака, служителей и какого-то мужика, который, к нашему счастью, стоял тут с веревками. Доктор тоже пришел. Отложили всех лошадей, кроме коренной; все четыре колеса подтормозили, и пять человек держат тарантас, а лошадь тоже не шагает, а съезжает на задних ногах. Но, слава Богу, все спустились благополучно. Опять беда — ручей. Сначала проезжали его по льду, но потом его проломили, а подъем от ручья крутой. Мы обошли дальше, чтобы пройти по льду. Поднялись, сели в экипаж — опять пригорок. Лошади еле нас тащат.
Слава Богу, вот деревня; но это не Меловая, куда мы едем, — до нее еще верста. Никоторые подводчики и больные бегут к офицеру, прося его остаться тут, так как лошади совершенно пристали. Опять горки и косогоры, но, слава Богу, доехали.
Сотский проводил нас на квартиру, и вот, выехав в десять часов, мы только в восемь часов стали на ночлег. Хозяин только удивляется, как мы могли проехать по этой дороге, да еще по гололедице. И должна я признаться, к своему стыду, что в этот вечер я не в состоянии была идти к больным по избам.
На другой день опять то же, только переход был в 18 верст, и мы приехали в пять часов. Тут была дневка. Боже мой, как мучительны, как томительны дневки! Уж я не говорю о том, что на этот раз мы стояли в небольшой хатке с хозяевами, что тут же хозяйка варила кушанье, да тут же было еще два артиллериста, да наш кучер и форейтор спали на полу. Но вот что было ужасно: больные помещены тесно; кроме того, почти во всякой хате по нескольку человек больных хозяев. Грустно, тяжело! Мы пошли ходить из хаты в хату. Скользко, холодно! (Я потом узнала, что в этот день было 26° мороза.) В одной хате больные жалуются, что померзли, а в другой — что отбились от своего десятка и не знают, как бы пообедать.
Тут встретился нам подводчик, рослый мужчина; он горько плачет: у него из восьми лошадей осталось только четыре.
Взошли мы в хату, где собрались самые слабые. Глядя на них, ясно было видно, что вряд ли мы довезем их до следующей станции. Ужасно видеть умирающего и на постели, но знать, что в последние минуты его будут трясти на подводе в мороз — страшная, ужасная необходимость! Умерших мы можем оставлять, но умирающих должны везти. Сердце ноет, как об этом подумаешь, и молишь Бога, чтобы скорей до отъезда прекратились их страдания!..
Пошли мы дальше. Несколько подрядчиков бегают с 50-рублевой бумажкой, которую им дал офицер, и никак не могут ее разменять. Но что же делать? Офицерам всегда дают крупные ассигнации, и они не знают потом, как и рассчитываться.
А тут старик подводчик стонет и плачет. Он нам говорит, рыдая: «Со вчерашнего дня я не знаю, где мой сын. Может, он замерз эту ночь в степи».
Мороз ужасный, земля потрескалась. Но, слава Богу, сын его оказался жив и здоров.
Наконец пошли мы к доктору и офицеру. Первый в горе, говорит нам: «Мы всех людей переморозим!».
А офицер совсем растерялся. «Что я буду делать, — говорит он, — у меня хлеба для людей только на один день. И лошади нейдут, надо их перековать, а у подводчиков не достанет денег, если будем дневать часто. Боже мой! лучше бы я лежал в жестокой горячке, чем быть с этим транспортом! Мы ведь не доедем до Екатеринослава!» А у самого слезы на глазах.
— Полноте так унывать! Авось Бог поможет! — а я сама готова была расплакаться.
Потом мы опять идем по больным, и так проходит длинный, бесконечный день. Хоть то хорошо, что люди довольны тем, что была дневка.
На другой день легкая морозная погода, и после долгих толков решили, что можно доехать до Золотой Балки. Транспорт выехал, а мы остались, чтобы перековать лошадей, и то только могли подковать одну.
Как поднялись мы в гору, так и ужаснулись: такой был холод и ветер и тоже мученье — по льду падают лошади. Хотя мы выехали гораздо позднее, но мы всех обогнали. Транспорт растянулся на все 24 версты; так и видишь, что то у одной, то у двух или трех подвод упали лошади и лежат. И что еще мучительнее: мы не можем послать нашего кучера им помогать; он совсем измучился, подымая своих лошадей; а за форейтора сердце замирает, так часто под ним падает лошадь. Месяц уже давно взошел, когда, наконец, мы увидали церковь. Но спуск с горы был опять очень трудный. Мы с сестрой пошли пешком, и только с помощью наших безруких больных, которые тоже предпочли идти пешком, мы благополучно спустились по этой скользкой горе. Хатки в деревне маленькие, тесные, и я прямо отправилась к священнику, прося его пустить нас переночевать. И он, и жена его приняли нас очень радушно, только совестились, что у них очень холодно.
Военная дорога между Севастополем и Симферополем во время Крымской войны. Художник К. Филиппов. 1858 г.
Мы пили с ними чай, разговаривали со священником о Державине, о Глинке, об Авдотье Павловне Глинке, которою он восхищается; справлялся о Погодине, о Шевыреве. В этих разговорах я как-то морально отдохнула, а потом и физически. Хотя было и холодно и наше все белье сильно промерзло в наших мешках, но мы были одни и могли лечь по-европейски, а не по-азиатски, как все эти дни, то есть в полном одеянии.
