— А… а далеко красные? — спрашивает Бурдовин.
— Ждешь? Им все хочешь оставить?
— Хоть верьте, ваше благородие, хоть нет — это ж вы чуда просите. А я простым сплавлением металлов занимался. Чуда просите, — повторяет Бурдовин. — Силы-то нет, вам только тот и хорош, кто брешет да треплется. Так и меня обрехали, проклятые!
«Списать, — думает Варенцов. — Немедленно. Поставить на этом точку. Хватит дурачить себя! Это же самое страшное, когда себе самому начинаешь не верить».
* * *
На следующий день он поехал в Новочеркасск к генералу Родионову. Узнав о расстреле Бурдовина, тот поднялся из-за стола:
— Ты погубил Дон, — сказал он. — Ты отдал нас большевикам!
Однако в голосе его Варенцов не почувствовал настоящего гнева и, пожалуй, потому только решился возразить.
— Я Дон погубил? — спросил он. — Разговорами все хотят чудо творить, — он не заметил, что повторяет слова Бурдовина. — Все сулят: помощь придет, помощь придет, а от кого? От германцев? От французов? От англичан? Грабить все только горазды.
Родионов вдруг хватил кулаком по столу.
— Правильно! Всегда они нас продавали!
Варенцов вышел в коридор, оперся плечом о стену: «Та-ак. Что ж происходит? Как это все понять?»
Адъютант Попова выглянул из двери:
— Семен Фотиевич! Срочный документ поступил. Зайдите немедленно ознакомиться…
* * *
Под утро он вернулся в город, с вокзала приехал на извозчике прямо домой, не снимая шинели и фуражки, вошел в столовую. Фотий Фомич завтракал. Варенцов швырнул на тарелку с закуской сложенный вчетверо лист.
— Читайте, папаша! — не сказал, а крикнул он и с размаху бросился на мягкий стул.
Фотий Фомич достал очки, взял лист.
«Телеграммы. По официальным сообщениям, полученным поздно вечером, 29 октября в 11 часов утра заключено перемирие на западно-германском фронте. Германия приняла все условия мира, предъявленные союзниками».
Фотий Фомич поджал губы:
— Ну что ж…
— Дальше читайте!
«За границей. Отреченье германского императора. По полученным в Новочеркасске официальным сведениям, император Вильгельм и кронпринц отреклись от престола. Союзники предъявили требование Совнаркому о немедленной полной капитуляции всех красных».
Фотий Фомич опустил руки с листом сообщения и задумался.
Варенцов вдруг ужаснулся:
— Что же вы молчите, папаша! Вырежут нас большевики, — он наклонился к отцу. — Между двух стенок окажемся: революция в Германии. Совет там организован, большевики власть берут.
Фотий Фомич отбросил лист с телеграммами:
— Когда случилось?
— Несколько дней уже. Специально телеграммы задерживали.
— С Леонтием Шороховым говорил?
Варенцов смотрел на отца, не понимая.
— Я же просил тебя намек ему сделать: «Если сватов не зашлешь, следствие будет, куда брат скрылся». Шуткой намекнуть.
— Так он же не казак, папаша! В хохлы родную дочь отдаете!
— А мы его к себе в дом возьмем. С нами будет жить. И в казаки припишем. Не сейчас, а то припиши — вы его в солдаты забреете, — он тяжело вздохнул. — Я б и тебя сейчас с радостью в иногородние переписал.
— Чего с ним говорить теперь! Протрата у него. За бесценок все продает.
— Давно начал?
— С неделю.
— На какие рубли продает?
— На николаевские!
— Так какая же это протрата? Да ему из Новочеркасска про эти ваши телеграммы кто-то раньше, чем вам всем, сообщил. Только и дела! — Фотий Фомич пододвинул сыну стакан. — Чего хмурый такой? Выпей, полегчает! — он ткнул пальцем в телеграммы. — Про союзников — правда? Или сами придумали? Сами, конечно. Донское агенство постаралось… Эти телеграммы куда?
— Для «Городского листка».
— Задержи.
— Как это задержи, папаша? Это не николаевские времена, когда полицмейстер телеграммы по своему произволу задерживал. Вы в Донском государстве живете!
Фотий Фомич взорвался:
— Донское… Государство… Нету государства Донского. Что я, слепой? Ни законов, ни денег. Как же! Монополию на пшеницу установили: десять рублей пуд! Сами увидите: кто ж это за ваши деньги по десять рублей пшеницу продаст? Что купишь на ваши деньги?.. То и дело в газетах пишете: «В Турции революция! В Португалии революция! В Германии беспорядки! Болгарский король отрекся!..» С таким, как Леонтий Шорохов, породниться — это потом дело спасти. Парень не трепаный, не пьяница, из себя хорош, Дуське нравится…
— Да поймите, папа, завтра же из Новочеркасска «Донские ведомости» с почтой придут!
— До завтра задержи. Чтобы сегодня в городе официально не знали.
— Что вы затеяли, папаша?
Фотий Фомич молча кусал желтый кривой ноготь на большом пальце правой руки, отдавленном еще в молодости шахтным воротом.
— Что вы затеяли, папаша? — Повторил Варенцов.
Старик не отвечал.
— Я стыжусь того, что я сын ваш! — зашипел Варенцов. — Это родина моя! Вы ее предать хотите? Хотите панику сеять?
Фотий Фомич презрительно взглянул на него:
— Крой меня! Крой! Мало я за тебя взяток давал, чтобы ты в своей контрразведке остался?
— Какие взятки?
— Одиннадцать тысяч стоило, чтобы тебя после Сергинского взрыва в полк не перевели. И не донскими бумажками, вроде тех, которыми братья Парамоновы в Ростове пожертвовали по пять тысяч с носа — тоже мне, миллионщики! «Катериненками»! Они раз в десять дороже ходят!
— Вы врете, батя!
Фотий Фомич деловито встал, повернулся в красный угол, к иконам, перекрестился:
— Истинный крест, — он опять сел и обратился к сыну: — У нас с тобой есть родина — великий Дон. А капиталу родина там, где его не обесценят. Весь наш капитал сейчас в расписках германского казначейства.
Варенцов смотрел перед собой застывшими глазами.
— Я согласен и тут помирать. Но чтобы весь мой труд и твой труд в труху?.. Задержи телеграммы — продадим хоть чего-нибудь. Не задержишь — нищими будем.
Варенцов смял телеграммы, сжал их в кулаке:
— Кому деньги давали?
— За что?
— З-з, — судорога свела его рот.
Он знал: отец заплатил кому-то из окружения Попова и Родионова. Потому-то бурдовинское дело и раздували. Попов, конечно, еще и себя спасал, гнев атаманский отводил, ну и возможно, что вполне искренне принимал желаемое за действительное. Таким же образом, вероятно, и атаман поступал. Верил в то, во что хотел верить.
