— Интересная?
— Нет, Ваня, совершенно не интересная. Просто так — удивительная, не боле.
— Что же в ней тогда удивительного, если она не интересная? — не понимает Иван.
Горшеня поудобнее на хвойном ложе обустроился, ноги выпятил, сидор под бок подтянул и, сладко позёвывая, поясняет:
— Её один учёный кот написал.
Иван не поверил, далее листает — картинки ищет. А картинок-то и нет, лишь иногда таблички встречаются и хитрые многоэтажные формулы.
— Точно кот, — уверяет Горшеня. — Только чудность сей книги не в том, Ваня, заключается, что её кот написал, а в другом совсем. Это ведь книга не простая, а снотворная: кто её читать станет, тотчас уснёт крепко-накрепко!
— Да ну тебя, — возмущается Иван. — Брешешь! Как это — кот написал?
— Ну как! Технически как — не знаю, Ваня; может, диктовал специальному кошачьему писарю, а скорее всего сам лапой нацарапал. Я думаю, жил он у какого-нибудь прохфессора или при монастырских переписчиках, наслушался всякой научности и сам в писатели подался. Только книга, Ваня, скучная вышла. Кот — он и есть кот! Коту бы сказки рассказывать да колыбельные напевать, а не за трахтаты учёные браться. Потому как суть кошачьей речи есть одно мурлыканье, из любой хвилософии у него баю-баю получается. Да ты попробуй хотя бы название прочитай — сразу почувствуешь, какая книга чудодейственная!
Иван книгу ещё полистал, понюхал, вернулся к обложке.
— Так, — читает. — Пролего… Проле… гомены естественно вытекающих процессов… — зевает уже, — процессов осознания индиви… диви… дуальностей индивидуумов, а также… а также их классификация в виде тезисов и таблиц… написано учёным котом-архивариусом Лукой Мурычем Лукаму… — зевает уже вовсю, — Лукаморовым… в лето от Рождества… от Рождест… ва-а-а-а…
Прилёг Иван, недочитал чуток заглавие. Притулился к комельку и заснул молодецким здоровым сном в два прихрапа на три присвиста.
— Вот я и говорю, — подзёвывает товарищу Горшеня, — только баю-баю и выходит. Удивительная книга-а-а…
Руку протянул Горшеня, фолиант из-под Ивана выпростал, засунул себе под голову. Потом ноги коромыслом раскинул, лицо вверх задрал — вроде безо всяких удобств устроился, а удобней не бывает! И запустили дорожные знакомцы на всю поляну хор имени Свистуна Сопеича Храповицкого.
8. Верхом на сером волке
Поскольку легли рано, то и проснулись соответственно — с первыми пеночками да зябликами.
— Не замерз, Ваня? — спрашивает Горшеня.
— Не то слово, — отвечает Иван. — Зуб на зуб не попадает.
— Айда кости греть! — кричит Горшеня командным сержантским голосом и давай бегать по поляне, голыми пятками ужей пугать. Побегал, попрыгал, за другие упражнения принялся, песни горлопанит — птицам вступить не даёт.
— Ой, весна, моя весна,
Веничек осиновый!
Раскалился докрасна
Прилавок магазиновый…
Иван смотрит на него из своей зябкой дремоты, а примкнуть не решается. Наконец встал, поприседал с ленцой, наклоны вправо-влево сделал.
— Эх, мать моя природа, мачеха погода! — вопит Горшеня на всю поляну, тело своё в разные фигуры скручивает.
До пота согрелся, присел обратно на ельник. Дышит-шумит, больную ногу растирает, на Ивана с усмешкой посматривает.
— Ну что, — говорит, — одолела тебя кошачья учёность, до сих пор, гляжу, проснуться не можешь?
Иван присел, лицом в росу обмакивается — такие у него водные процедуры.
— Вот какова книга! — гордится Горшеня. — Незаменимая вещь. На войне мы под неё при самой злой канонаде засыпали, а хороший сон для солдата — основа крепости духа. Так что я этой книге многим обязан.
— А ты, Горшеня, где грамоте выучился? — спрашивает Иван.
— Меня, Ваня, сама жизнь выучила, — отвечает Горшеня, а сам портянки с веточек снимает, на сырость щупает. — Сначала согласным звукам обучила, потом уже и гласные преподала. И уж совсем недавно объяснила, где надо точку ставить, а где и запятая сгодится. А вот насчёт всяких там двоеточиев и многоточиев — это я до сих пор не уразумел. Может, ты мне, Вань, объяснишь?
— Объясню, — неуверенно кивает Иван. — Только как-нибудь в другой раз, сидючи.
И то верно — уже в путь пора, дорога не ждёт.
После отдыха ночного да по утреннему росному воздуху так бойко зашагалось, что сначала и не заметили друзья, как переступили нерукотворную границу. Потом присмотрелись, а деревья пошли вроде как более крупные, трава зеленее стала, мокрости на земле меньше, мусора никакого не накидано, на камнях, опять же, ничего не понаписано — всё как-то не по-людски. Чувствуется полное между лесом и его обитателями взаимопонимание. Даже погода вроде как более мягкая, совсем почти лето. Тогда и поняли Иван с Горшеней, что очутились в Лесном царстве — Зверином, стало быть, государстве.
Вышли молодцы на большую лесную тропу, стали вдаль заглядывать, животину попутную высматривать.
— Вон и зверь на ловца бежит, — говорит Горшеня.
Так и есть: бежит в их сторону матёрый волк-волчище — крупный, серый с подпалинами. Горшеня руку вперёд вытянул, машет пятернёй. Волк бег свой замедлил, остановился возле путешественников, язык высунул, дышит, осматривает людей с ног до головы. Вблизи-то зверь ещё крупнее оказался: запросто три человека на его спине разместиться могут — знатный волчище! Горшеня вперёд выступил.
— Уважаемый, — говорит волку, — мы, стало быть, к Человечьему царству путь держим, в вашей расчудесной стране мы, так сказать, транзитом. Не подбросите ли в сторону пути следования?
Волк не отвечает ничего, с лапы на лапу переминается, Ивана и Горшеню обнюхивает. Те переглянулись, разговор сызнова начинают.
— Уважаемый волк-волчище, — повторяет Горшеня, — я говорю: путешественники мы. Можем пешком дойти, да нога у меня разболелась шибко, к непогоде, видать. Не подбросишь ли нас докуда не жалко?
Опять со стороны волка никакой реакции, одно бестактное обнюхивание.
— Да, пахнет неважнецки, — соглашается Горшеня, — погребом пахнет. Дело, понимаешь, походное.
— Погоди, Горшеня, — на этот раз Иван друга одёргивает, — он же по-человечески не понимает. Видишь?
— Быть такого не может, — Горшеня свои рукава от волчьего носа убирает, сторонится. — Раз царство сие волшебное, то здесь все животные по-человечьи не только понимать, но и разговаривать должны! Порядок такой, не нами установленный!
Волк красным глазом на Ивана зырканул, слюну уголками пасти выпустил.
— Э, э! — отшагнул слегка Иван. — Ты чего слюнявишься?
А тот вдруг спрашивает нормальным человеческим языком, с небольшим только волчьим акцентом:
