— Вы меня не журите, мужики, — говорит им в пути волк-волчище. — Я ж не знал, что люди бывают порядочные, меня учили, что все они — охотники и лесорубы, то есть разбойники.
— Мы ж тебе сразу человечьим языком сказали, — укоряет Иван, — что мы никакие не Семионы, что мы мирные путешественники…
— Меня учили людям на слово не верить, — продолжает волк, — только на зуб.
— Да ладно, — говорит Горшеня, — проехали. Ты лучше скажи, волк учёный, далече ли ещё до Человечьего царства?
— А вот как только я с вами по-человечьи говорить перестану, стало быть — и прибыли. Нам, понимаешь, за границей своего государства на человечьем языке разговаривать не дадено. Природа запрещает. А мы природные законы чтим, только им и подчиняемся! Так что вы, мужики, время от времени задавайте мне наводящие вопросы и следите за ответами. Чтобы мне в это Человечье царство ненароком слишком глубоко не заскочить.
— Неужто боишься? — спрашивает Горшеня.
А волк вместо ответа прямо на ходу через плечо своё трижды сплюнул. Горшеня подумал, что волчище уже человечьего языка лишился, да нет — тот дальше речь свою продолжает.
— Давеча повезло вам, мужики, что вы к зверям попали. Попали б к людям — живыми б не ушли, это точно.
— Ты не болтай ерунду-то, — отзывается с недоверием Иван, — за дорогой лучше следи, а то, не ровён час, в кювету сверзнемся.
Волк осерчал немного, дальше молча скачет, за дорогой следит.
Горшеня паузой воспользовался, спрашивает у товарища своего:
— Ты чего же, Иван, не утёк-то? Один по лесу, что ли, бежать струсовал?
— Да нет, — усмехается Ваня, — не струсовал. Просто решил бессмертность свою испытать, проверить её через твою эту самую справедливость.
— Это как так, Ваня?
— А так, Горшенюшка. Если, думаю, справедливость не вывезет, так, может, хоть бессмертность упасёт.
— Ну и что скажешь теперь? Что показала твоя проверка?
Иван помолчал задумчиво: подобрал в уме нужные слова, в предложения их сложил.
— Скажу, что до бессмертности дело не дошло — слава богу. А что до остального… Никакая это не справедливость, по-моему. Случай один, везение.
— Думаешь? Случай к случаю — глядишь и справедливость слепилась. Разве ж нет, Ваня?
— То не справедливость, Горшенюшка, то — судьба. Кому ужином стать суждено, того за завтраком не съедят.
— И то верно, — насупился Горшеня. — Вот и я, Ваня, думаю: это ещё не справедливость, это так себе…
— Эх, — снова волчище в разговор заступил, — мне бы, мужики, ваши заботы! Справедливость, понимаешь! Тут весь день по лесу мотаешься, ищешь, чего бы самому заглотить да чем волчат своих подкормить… Сейчас весна — так ничего ещё, зайцы кой-где повылазили, а зимой-то вообще — вилы косоносые. Ноги уже не кормят. Думал, хоть за вас царь батюшка премию какую отвалит, хоть кусок какой от него перепадёт… А вам справедливость какую-то подавай, бессмертие, понимаешь… Эх…
И до того речь волчья тоскливой и жалобной стала, что прямо на вой перешла. Иван и Горшеня не сразу поняли, что волк не просто так на вытьё перешёл, не от тоски внутренней, а потому что границу волшебную пересёк и кончился на том месте его словарный человеческий запас. Да волчище и сам-то не сообразил — отвлекся на свои житейские мысли, подвывает что-то под нос и знай себе несётся по кочкам.
Вдруг до всех троих одновременно дошло. Волк затормозил резко — товарищи аж со спины под елку скинулись, Горшеня чуть в недостроенный муравейник не угодил.
— Всё, прибыли, — говорит Иван.
А волчище ничего уже сказать не может, только хвост поджал извинительно и обнюхивает уроненных на предмет ушибов и неумышленных повреждений. Только все вроде целы и даже не сильно напуганы.
— Ну спасибо тебе, серый, — кланяется Горшеня животному. — Бывай здоров, зла не помни.
— Прощай, — кланяется и Иван. — Беги домой, к жене, к деткам.
Порылся в мешке своём, достал два круга колбасы — последние, которые были. Вложил их волку в зубы.
— Держи, — говорит, — волчат своих угостишь. Ну, давай, лесной великан, отчаливай!
Волк сквозь колбасу прорычал нечто доброе, даже лапой своим наездникам помахал, потом развернулся, вздохнул о чём-то и потрусил обратно на трудную свою родину.
— Ну вот, — говорит Горшеня, — мы в Человечьем царстве. Здесь нам бояться нечего, здесь все кругом свои — прямоходячие, как говорится, люди.
И сразу же, будто в подтверждение его слов, раздался из-за ближайшего куста родной человеческий голос.
— Стой, кто идёт?
Хотел было Горшеня тому голосу ответить, да не успел, потому как в этот самый момент закончилась у нашей сказки первая её часть.
Часть вторая
13. Таможня
Часть другая — а сказка-то всё та же, всё те же в ней герои! А скоро и дополнительные прибавятся. Совсем немного Ивану и Горшене до новых приключений осталось — одна верста да семь саженей пешим ходом. Однако пока ещё эта другая часть не началась, а только изготовилась и собирается с духом. Поэтому образовалась в нашей истории пограничная, так сказать, ситуация — надобно и её прожить. Итак, на чём мы там остановились?
— Ну вот, — говорит Горшеня, — мы и в Человечьем царстве. Здесь нам бояться нечего, здесь все вокруг свои — прямоходячие, как говорится, люди.
И только сказал, как из-за кустов окрик слышится — вполне человеческий:
— Стой, кто идёт?
— Свои, — говорит Горшеня, останавливаясь, — человекообразные!
И ждёт, кто к нему из кустов вылезет — разбойник лихой либо порядочный какой бродяга. Ни по вопросу, ни по голосу этого не разберёшь: у нас, у людей, такие вопросы кто угодно задавать может — и хороший человек, и записной мерзавец; да и хрипотца с присвистом сама по себе ещё ни на какие морально-душевные качества не указывает.
И вот выходит из кустов небритый расхристанный мужик без картуза, к губе цигарка прикрепилась, в руках ружьишко дребезжит, к армяку в районе сердца прицеплен начищенный кругляк — не то медалька, не то рубль юбилейный. Лицо у мужика ехидное, нос совочком. Шествует он эдаким мочёным павлином и разглядывает ходоков с томным прищуром, табачком в их лики дышит — начальство, надо полагать, из себя строит.
Горшеня от папиросного дыма отмахнулся (неприятно ему что-то), не посмотрел на дутую начальственность, пошёл сразу на «ты».
— А ты кто ж таков? — спрашивает встречного, раз тот молчит.
— Таможня, кто! — представляется мужик, претензию голосом предъявляет.
Горшеня шапку снял, голову уронил легонько.
— Здравствуй, таможня.
