— В Мертвое царство, брат, с кондачка не суются. Хоть бы разведку сперва произвести, зонт какой-нибудь запустить. Ты ж ведь не ломоть откушенный, ты целого живого мира сочный кусок, Ваня! Сознаёшь ты это или нет, когда такие вот прогнозы намечаешь? Неужто ты, Иван, не понимаешь, что к твоей жизни сейчас ещё как минимум одна прилеплена! Ну помрёшь ты, отрешишься от нашей стези, а отец твой бессмертный так и будет чахнуть в вечном своём нездоровье? Так и будет ждать тебя до скончания света? А мать твоя? А ещё девица та, Надежда Семионовна — она что?
— А что она? — встрепенулся Иван и краской пошёл. — При чём тут она?
— А всё при том же! — отвечает Горшеня. — Разве ж я не вижу, что ты уже одним боком к её судьбе привязался. А ещё раз увидишь её — и другой бок в оборот пойдёт. Это, брат, и близорукому видно.
Иван вновь схватил голову руками, упёрся локтями в колени, сидит в позе мыслителя, только не мыслит, а бессмысленно пошатывается. Борьба у него внутри идёт такая, что снаружи аж воздух хрустит. А Горшеня всё знай себе дров в это кострище подкидывает:
— Ладно бы, если односторонняя симпатия, а ежели и она рельс в твою сторону прокладывает? А? А ты, оболтус, со смертью опыты ставить собрался, в её царство билеты заказываешь! Как же можно вот так, ни о ком не подумав!.. Я уж не говорю о том, что ты обо мне вовсе не подумал.
— О тебе, Горшеня, я как раз перво-наперво подумал, — оживился Иван, головой замотал. — Ты вот гляди, что получается: все обвинения инквизиторские свалишь на меня — тебя и отпустят. С покойника какой спрос! Верно? К тому ж, Горшенюшко, друг ты мой, то ведь натуральная правда: ты здесь ни при чём, ты из-за меня в историю попал.
— Ну вот что, Ваня, — встаёт Горшеня, — ты эту агитацию брось, мы люди тёртые, не греют нас слова тёплые. Во-первых, коли я на тебя свалю, они меня не менее двух раз казнят — за себя и за тебя. А во-вторых, голова в человеке — штучный товар, бросаться ею не след! Голову на другое применить можно. А поскольку у наших голов есть ещё десять часов чистого времени, то надо его не тратить на нытьё да самоедство, а подумать хорошенечко, как мы нонешнюю ситуацию изменить можем, не выходя из этой самой камеры.
Иван пальцем исподтишка в сторону двери тычет, на глазок показывает. Горшеня ходить перестал, сел напротив Ивана. А тот положил на стол семечко Подлунника.
— И потом, — рассуждает Горшеня вполголоса, — у нас теперь ещё одна подсоба есть — мешки наши походные, верные наши товарищи. Вчетвером мы чего-нибудь да измыслим, Ванюша, это как пить дать. Поэтому с крайними мерами пока погодим и посмотрим лучше, что у нас там ещё из чудес-то осталось? Ага, клубок… Угу, вшей немного… И ещё книга моя усыпительная, стало быть, «Пролежни».
— Судьбу чудесами не подправишь, — вздыхает Иван. — Ничего другого, Горшеня, нам с тобой не придумать; из каменного мешка один выход — в Мёртвое царство. Сам говоришь, что человеческая задачка не в пример труднее.
Видит Горшеня, что Иван опять в уныние впал, что мотает его из стороны в сторону тяжёлый нутряной маятник: то в сладкую солонку обмокнёт, то в горькую перечницу опустит. Как же, думает Горшеня, товарища своего от необдуманного поступка осторонить? В таком состоянии слова навряд ли до его сердца дойдут, так на ушах и обвиснут. Тут совсем иначе надо действовать. Погодил Горшеня ещё немного, что-то в голове состыковал, выпрямился.
— Хорошо, — кивает Ивану, — убедил.
А Иван к делу задуманному душой приготовился, а вот поддержки от Горшени не ожидал, потому опешил немного.
— Что? — спрашивает. — Принимать, думаешь, семечко?
— Думаю, принимай, — говорит Горшеня. — Только вот что: у тебя инструкция-то к нему имеется?
— Какая инструкция? — не понимает Иван.
— Как какая! По применению. Ты что, Ваня, как же в таком деле без инструкции! Не лечиться же собираешься — умирать! Тут любой ньюанс важен: когда, например, сглотнуть его — после еды, во время, или до? А про скорлупу что известно — слузгивать её надобно или прямо с нею в живот запускать?
Иван оторопел, расстроился, пальцем в семя тычет, серчает. А Горшеня ещё пуще над ним подтрунивает:
— Смерть — это тебе, брат, не в поддавки резаться, характер у неё вздорный и несговорчивый. Против него только одно средство — инструкция. Без инструкции лучше ни-ни… Несерьёзно!
— Ладно, — говорит Иван, — заморочил меня совсем. Тараторишь, как жужелица.
Отвернулся к стене, махнул рукой, а Горшеня вздохнул облегчённо — что и требовалось. Выдержал паузу, говорит Ивану.
— Выбрось ты эту чуду. Всё ж таки грех, — и более ничего объяснять не стал.
Иван вдумался, взял со стола семечко и к окну подошёл, чтобы его выкинуть.
— Постой, — говорит Горшене. — Что-то там, в окошке, странное маячится! Прыжки какие-то мелькают!
Горшеня насторожился, к окну придвинулся, да только Иван ему весь подход загородил.
— Точно, — в изумлении разворачивается он к Горшене. — Кто-то там снаружи в наше окошко вроде как запрыгнуть пытается. Эх, если б мне повыше подлезть!
Горшеня сразу под Ивана поднырнул, плечи подставил. Встали друзья в двойной рост, обе спины выпрямили и чувствуют, будто опять надежда по ним пяточкой прошлась. Горшеня Ивана прямо в окно запихивает: мол, смотри внимательнее!
— Луна слабовата, не углядеть никак, — кряхтит Иван. — Вроде собачка какая-то махонькая… Никак доскочить до нас не может.
— Погоди, — говорит Горшеня и Ивана с плечей спускает, — дай-ка я погляжу.
Поменялись они местами.
— Бестолочь ты, Иван, — говорит Горшеня, сразу всё раскумекав. — То не собачка махонькая, то блоха бройлерская из нашего с тобой стада! А к ножке у ней записка привязана. Вот ведь олимпияда какая!
Иван, как про записку услышал, дёрнулся, Горшеню на пол свалил.
— Прости, — говорит, — давай, Горшенюшко, опять поменяемся! Я эту животину почтовую хоть рукой на лету захвачу!
И полез уже на Горшеню, не даёт ему опомниться. Горшеню даже смех разобрал — такие в Иване вдруг ловкость и проворство проявились. Просунул Ваня руку между прутьев, машет ею, воздух в горсть загребает, Горшенины плечи пятками утрамбовывает.
— Какую высоту там взяла чемпиёнка наша? — интересуется Горшеня. — Ты не молчи, комментируй соревнованию-то.
— Да погоди ты с шутками своими, — пыхтит Иван. — Сейчас я её…
С двадцатой попытки ухватил-таки Иван блоху за загривок.
— Взято! — кричит.
Отвязали друзья от блошиной ляжки бумажный лист, а там чёрным по белому писано: «Держитесь, ребята, выручим». И подпись: «Семь Семионов и Надежда».
— Вона как, — говорит Иван, краснея и радуясь. — Правильно ты говорил, Горшенюшко: добро — оно мимо человека не проходит. Я, может, и сомневался этим твоим словам, а теперь точно вижу: так оно и есть.
