— А что охрана делает? — вопрошает отец Панкраций.
— Спряталась, — с ужасом сообщает вояка, — залегла куда-то. Страшно уж больно…
— Так он, душегубец, с оружием, что ли, идёт?
— Нет, — говорит, — хозяин, то-то и оно, что без оружия! Руки вот так держит, рукава закатал — ужас, как страшно!
И стало у отца Панкрация от того общего страха во рту солоно. Посмотрел он на министров, попытался им улыбнуться — чуть до гастрита их той улыбкой не довёл!
— Вздор это! — шипит инквизитор. — Пусть идёт, сейчас мы его и схватим!
Вскочил из-за стола, потом обратно к столу ринулся, полез в ящик, нашарил там трясучими руками тот самый прибор, что недавно в пользу инквизиции изъят был, спрятал его за пазуху. А едва двинулся отец Панкраций к выходу, как с той стороны в дверях Горшеня появился: жив-живёхонек, стоит себе пеший и без какого то ни было оружия. Замер выдающийся инквизитор, как в землю врос.
Горшеня тоже притормозил — осматривает неспешно собрание, головой кивает, здоровается. И прямо отцу Панкрацию в лицо говорит:
— Я вот что… Мне бы с глазу на глаз с вашей затемнённостью словом перекинуться. По вопросу ажно государственной важности. Ась?
Инквизитор эту дулю слащёную проглотил — не поперхнулся, только совсем попрозрачнел: одни глаза и выдают, что плащ не пустой тут стоит, а человеком наполненный. Кивнул Горшене слегка, а министрам ручкой сделал в сторону двери. Те портфеленосцы — даром что от страха и чинов малоподвижные — так рьяно в дверь полезли, что через минуту всех как волной смыло!
Остались Горшеня и отец Панкраций в пыточной камере одни. Однако Горшеня как-то странно себя ведёт — фигурой обмяк, спина провисла и вопросительным знаком огорбилась. Не понять инквизитору, в чём дело и что с мужиком происходит.
А дело в том, что пришёл Горшеня с твёрдым намерением выложить всё начистоту, но как взглянул отцу Панкрацию в глаза, так весь его гражданский пыл тотчас и улетучился. «Как это, — думает он, — получилось, что я от нормальных людей ушёл, да ещё обидеть их умудрился, а вот этой кобре подковёрной довериться вздумал! Видать, дошёл ты, Горшеня, до полного искажения!» Вглядывается он в инквизиторский прозрачный лик и почти ничего человеческого в нём найти не может. От отчаяния взял подсвечник со стола да к капюшону поднёс — хотел рассмотреть получше, зацепку какую найти, чтобы симпатией к этому упырю проникнуться. А отец Панкраций подумал, что Горшеня его обжечь собрался — как отскочит в сторону, как закричит пронзительным матерком! Горшеня вздрогнул, смекнул что-то, а потом поставил подсвечник на место, опустился в пыточное кресло и говорит:
— Отменяется разговор, ваша затемнённость. Арестовывай меня, дурня древолобого — сдаюся добровольственно в руки святой вашей никвизиции, так её и растак…
После того Горшеня ничему не сопротивлялся, впал в какой-то душевно-психический ступор. Даже и не обращал как будто внимания, пока ему руки вязали, пока к пыточному креслу ремнями пристёгивали. Только, когда всё ещё слегка испуганный капрал стал его обшаривать на предмет оружия, глухо хохотнул от щекотки. От того хохотка у Горшени из-за пазухи выскочила блоха Сазоновна, напугала ещё больше пугливого сотника и упрыгала куда-то под пыточную кровать. Тот ловить её полез, саблю из ножен вытянул, возит ею под пыточным инвентарём, все тёмные углы проверяет.
А отец Панкраций тем временем ободрился, бледность лица к нему вернулась, почувствовал он себя опять хозяином положения. Стоит, ладони потирает. Горшеня наконец говорит:
— Ты извини, твоя затемнённость, что сижу перед тобой и шапку не ломаю. Это всё рабы твои верные виноваты — привязали меня, вишь, ремнями к стульчику. Никакой, ей-богу, зубординации.
— Ты что это, мужик, на «ты» со мной перешёл? — спрашивает инквизитор.
— Перешёл, твоя затемнённость, с бедра перешагнул.
— Это с какой же такой стати? — схмурился отец Панкраций. — Вроде мы с тобой горькую не пили и на брудершафт не целовались?
— Честно сказать? От глубокого, твоя затемнённость, к тебе неуважения. Не могу я грубости говорить, потому как привык перед начальством по струнке держаться, но и дипломатию выказывать не в силах, не до того мне. Вот и выходит, что спина моя перед тобой робеет, а язык шпарит начисто, ибо в ём одном позвонков рабских нет.
Отец Панкраций карманы в рясе своей отыскал, засунул туда руки. Понял, что с данным мужиком некоторые его привычные игры не пройдут, надо новые выдумывать. Вот он и шагает по камере туда-сюда-обратно, губы свистком вытягивает — накапливает каверзные идеи.
— Ну что ж, мужик Горшеня, — остановился наконец, всю накопленную задумчивость на Горшеню устремил. — Ты со мною откровенен, и я с тобой, стало быть, начистоту разговаривать буду. Отношение твоё ко мне, честно скажу, совсем меня не интересует. Уважаешь ты меня или не уважаешь — мне без разницы; ты порода отработанная.
— Не стоит, ваша затемнённость, зарекаться эдак, — замечает Горшеня. — Зарекался один, что доживёт до седин, а пока суд да дело, вся башка облысела!
Инквизитор Горшеню взглядом мочалит, на прибаутки не реагирует.
— Значит, так, — говорит, — слушай меня, мужик, в оба уха, не перебивай, повторять не стану.
Прошёлся для острастки перед самым Горшениным картофельным носом, через ползающего десятника перешагнул, руки из карманов вынул, на стол поставил, костяшками ямки в доске продавил. Это у него от нервной неуверенности так много всяких движений.
— Ведь у меня к тебе, представь, тоже дело есть, — говорит. — Коли ты своё дело мне выкладывать не захотел, то теперь моя очередь — я тебе своё выложу. Хочу я тебе, мужик, сделать одно, как говорится, соблазнительное предложение.
— Я не девица, твоё затемнение, чтоб ты меня соблазнял и предложения мне делал, — уточняет Горшеня. От отчаяния такое в нём шутовство завелось — просто сладу нет.
— А это не для девиц предложение, а наоборот, — смеётся отец Панкраций. — Ты от такого предложения отказаться не сможешь, потому как от него не только твоя жизнь зависит, но и жизнь дружка твоего — Ивана.
Горшеня насупился, головой мотнул — крепко держат его ремни мочёные, всё туже и туже руки-ноги стягивают.
— Ага! — радуется инквизитор, что шута Горшениного примял. — Забеспокоился! Заёрзал, брусок окопный! Слушай внимательно, что я тебе велю, а не то твоему дружку закадычному ни жить, ни дышать!
— Ты сначала найди моего дружка, — говорит Горшеня.
— Найду, — усмехается отец Панкраций, — сейчас же и найду. Чего уж проще!
И хлопнул три раза в ладоши. На этот его сигнал дверь отворилась и вошёл в камеру низенький человек монгольской внешности с большой собакой овчарьей масти. Ростом они вровень — тот человек и его собака. Инквизитор указал жестами на Горшеню — человек раболепно поклонился и собаку с поводка спустил. Собака огрызнулась и бросилась на Горшеню — упёрлась в его грудь лапами, обнюхивать принялась. Горшеня сначала подумал, что конец ему пришёл, что собака его сейчас в клочки раздерёт, а когда понял, что у инквизитора иное на уме, ещё более страшно ему стало — не за себя уже, а за Ивана и за всех, кто с ним в Колокольном лагере остался. Эх, жаль, пёс быстро от него отвалил — если б с ним поговорить, наверняка смог бы Горшеня объяснить, что к чему, смог бы договориться!
