— А ты Надю не тронь! — ещё больше свирепеет Иван.
Горшеня плечами пожимает, а Надя на то говорит:
— Ты за меня-то не решай, Иван.
Горшеня ей показывает жестами: мол, ничего, успокоится, это временный невроз. А сам встал перед костром, огню поклонился:
— Прощевайте, — говорит. — Добра вам и согласия.
И побрёл своей отставною походкой сквозь ельник. Оглядываться не стал — незачем.
Иван совсем ссуропился, сидит кривым сучком, смотрит, как в котелке вода выкипела и грибы скворчат, к днищу прижариваются. И Надя возле него стоит, ждёт, когда он на неё взгляд поднимет. Не выдержал — поднял глаза. Надя ему и выговорила:
— Молодец, отшил родного человека, в самое лицо ему сплюнул!
— Не родной он мне, — отворачивается Иван обратно. — Близкий просто. Да далеко ушёл, не докличешься… А родного я потерял только что, раз и навсегда лишился — родного-то!
— А ты, Ваня, — спрашивает Надежда, — когда сказал, что тебе одному думать сподручнее, меня вообще в расчёт не брал? Я вообще для тебя так — к себе добавка?
— Что ты, Наденька, — спохватился Иван, — ты… ты — внутри меня вся, ты часть души моей!
— А, — говорит Надя, — вона как… Только я, милый Ваня, не вся ещё у тебя внутри, у меня ещё наружная часть имеется, маячит тут перед тобой, думать, поди, мешает. Что ж нам теперь с этой наружной частью делать-то?
— Наденька, милая, ну что ты говоришь?! — кипятится Иван. — Мне и так трудно, я только что отца потерял, друга потерял, а ты — туда же…
Надя подумала, косынку поправила, взяла котомку свою, ремень подвязала. Иван вскочил, опомнился, схватил девушку за плечи.
— Не замай, — увернулась Надежда. — Тетеря — к тетере, а потеря — к потере. Так у нас говорят…
Иван дёрнулся, ухватил девицу за предплечья.
— Прости меня, Надя, я… я больше так не буду. Честное человеческое слово тебе даю!
Наклонил голову, своим лбом в Надин лобик упёрся.
— Просто тяжело мне что-то, Наденька, — говорит. — Тяжелёхонько…
Надя смягчилась, вздохнула.
— Тут ещё непонятно, кому тяжелее, — говорит, — тебе или дяде Горшене.
А котелок докрасна раскалился, защёлкал — истлели в нём все грибочки, в угольки превратились, стали искорками из котелка выпрыгивать…
Долго ли коротко брёл Горшеня по лесу, а только добрёл он прямо до конца правдивой нашей истории. Добрёл до конца, вышел на поляну, присел на поваленное дерево.
А позади него — хруст да шорох. Думал мужик, что это Иван мириться идёт, а это всего лишь Царь-жаба за ним увязалась. Горшеня на неё цыкнул, рукой махнул. Спряталась амфибия за еловый ствол, сидит смирно, только глаз с мужика не сводит. А Горшеня отвернулся, тут же про неё забыл — не до этого сейчас. Непонятно у него на душе: с одной стороны, вроде легко ему и свободно, будто груз какой с души спал, а с другой стороны, многого жаль. Жаль, что с Иваном так расстался, не по-дружески, жаль, что не понял его Иван. Жаль, что сам себя не сберёг — для Аннушки и деток своих, потому как смертоубийство совершил — разломил чужую жизнь надвое. В общем, всего поровну на этом свете — на чашу веселья всегда чаша расстройства припасена; покачиваются весы житейские, равновесию установиться не дают.
Достал Горшеня свой солдатский кисет, выделил бумажку, порцию табачку нащепотил, смастерил себе самокрутку дрожащими пальцами, чиркнул кремнём — и закурил.
— Ничего, — говорит себе вслух, — образуется. Всё образуется.
Три раза затянулся, бросил самокрутку оземь, ногой притушил.
— Всё образуется, — и пошёл далее.
Сказка-то ведь не совсем ещё окончилась, ещё целый эпилог впереди — от всей этой борщовой одиссеи свекольный хвостик. А на безрыбье и эпилог — дело немалое.
Эпилог
Со свадьбы наша сказочная история началась, в преддверии другой свадьбы должно ей и закончиться. Носятся по воздуху суетные сороки — весь лес, все окрестные деревеньки известием оглашают: свадьба, мол, свадьба! А после того по всем укромным уголкам слух про свадьбу пошёл. И до Кощеева замка то известие докатилось, взволновало Марью-Выдумщицу. Ёкает материнское сердечко: а не про её ли блудного сына известие то?
Уж три недели с гаком прошло с того пасхального воскресенья, уж пора бы Ивану и вернуться. Каждое утро выходит Марья за ворота, на дорогу смотрит. Дорога уже от её взгляда лишней колеёй пополнилась, а сына всё не видно.
Вот три воскресенья прошло, четвёртое наступает. Марья затемно проснулась и сразу за дела принялась: баньку затопила, еды настряпала, самовар привела в полную боевую готовность. А там уж и к воротам спешит — на натоптанное свое место, на материнский пост. Чувствует: сегодня сбудется её ожидание. И не подвело предчувствие — дёрнулась дымка на горизонте, расплылась жарким маревом и выплыла из неё человеческая фигура.
Ох и крепки были объятия, ох и обильны слёзы радостные! Долго Марья сына тискала, осматривала, головой качала, на худобу серчала. Потом за руку взяла, в родные ворота ввела. Иван в дом входить не спешит, сперва с двором своим здоровается, каждую вещь, каждый кол, каждую оглоблю гладит, припоминает. Марья на него не насмотрится — не беда, что хмурый и исхудавший, главное, что живой-здоровёхонький, а остальное выкормится!
Присел Иван на дворовую скамейку, под любимое ореховое дерево. Вздохнул — как к пирсу причалил.
— Вот он я, — говорит. — Весь теперь дома, маменька.
И оба от счастья не знают, о чём прямо сейчас говорить, а что на потом оставить. Иван на родные камни глядит, красоте дивится.
— Замок-то наш, — говорит, — вроде как уютнее сделался. Какой-то вид у него не замковый, а прямо-таки домашний!
— Старалась, Ванечка, — отвечает Марья. — Привожу понемногу в порядок жилье наше. Тут вот и краску приготовила, чтобы фасад выбелить, нарочитую мрачность убрать… После праздников и возьмёмся с тобой сообща — верно?
— Верно, — кивает Иван. — А после каких праздников-то, мама?
— Да после свадьбы, — поясняет Марья-Выдумщица, — как отгуляем — так и начнём.
— А чья свадьба-то? — не понимает Иван.
— Да как же — ты не знаешь, что ли? Весь лес слухом живёт!
— Я, мама, обратно бирюком шёл, — прокашлялся Иван, — разговоров ни с кем не заводил, ни к каким сорочьим глупостям не прислушивался. Было у меня об чём думать, на весь путь хватило. Единственное дело у меня намечено было, — вздыхает, — и то не сложилось… Хотел к Яге Васильевне на обратной дороге заглянуть, думал повидаться, переговорить. Зашёл — а избушки-то нет! Погреб стоит на месте, банька тепла ещё, а избушка со старушкой ушагали куда-то…
— Да, — говорит Марья-Выдумщица. — С тех пор как всё произошло… ну, я имею в виду — как это самое совершилось… ты знаешь, о чём я говорю… так вот, после этого нечисть наши края покидать стала. Съезжают потихоньку. Водяной уплыл, кикиморы учесали… Слуги наши Дыр, Бул и Щыл — те и вовсе в прах рассыпались на ровном месте, прямо в то же воскресенье!
