Крякнул Иван, кваску кислого отхлебнул.
— Довёл я, значит, жабу-царевну до Горынычева царства, — рассказывает дальше Горшеня, — а там уже Семионы ошиваются — ковёр Тиграну Горынычу вернули, как обещано было, да там и остались погостить, по его, стало быть, личному приглашению. А уж теперь он их, надо думать, только после свадьбы отпустит! Так что увидишься ты с ними вскорости. Тимофей Семионов мне про то, что после нас в Человечьем царстве сотворилось, в подробностях рассказал.
— И что же там сотворилось? — интересуется Иван.
— В королевстве том, Ваня, новый оборот, да однако же снова — мимо наших ворот. Как в поговорке вышло: толстяку — соком, худяку — боком.
— А король-то — жив ли?
— Жив король Фомиан, знакомец мой заплаканный, — кивает Горшеня. — Уволили его из дворца по собственному желанию, но трогать, говорят, не стали. Куда-то он убёг по тайным коридорам и без королевского звания совсем в толпе затерялся. Вроде как инвалиды его к себе взяли, приютили его. Он, говорят, наш, на многие умственные места повреждённый, мы его без опеки не оставим.
— А Триганон Термиткин? Про него мне шибко хотелось бы знать.
— Про этого точных отчётов нет, Ваня. Известно только, что до дворца он не добежал и поручения твоего не выполнил. Одни говорят, что разорвал его по дороге лютый пес Мурзафа, а другие толкуют, мол, до сих пор в лесу прячется, одичал, как обезьяна шилпандзе, и девок прохожих пугает нечеловеческим видом и странной речью. Мало у нас, понимаешь, времени было, чтобы облик ему воротить…
Иван вздохнул сочувственно — не оправдал, стало быть, человек Триганон его ожиданий, а может, ещё и погиб по его, Ивана, вине. А Горшеня продолжает обзор событий.
— Королём теперь у них — бывший главный министр, трижды первый. Недолго власть сопли по подушкам распускала, забрал её министр, в свой большой карман всунул. Теперь королевство то снова царством именуется. Вернул себе трижды первый царское наименование, на Фёклаиде Распрекрасной женился, приданое её к казне присовокупил, казну всё к тому же карману присоединил, а саму Фёклаиду после всех этих отстегнаций в монастырь отправил — здоровье бабье поправлять. Народ на него пока что не нарадуется: гаечки подразвинтил, работать разрешил, соревнование объявил — кто кого переработает! И название себе придумал такое соблазнительное… что-то типа мягкого минерала, что ли…
— Либерал? — предполагает Иван.
— От, точно — либерал! Царь-либерал, полезное ископаемое! А правой рукой при нём — другой бывший министр, по прозвищу Девяносто девять процентов. Он первым из министров успел будущему царю об инквизиторском заговоре доложить и к министерскому заговору примкнуть. Вот так всё непросто! Остальных же министерских, которые позже с доносами пришли, всех до одного осудили. И вынесли высшую меру наказания.
— Неужто казнили всех? — изумляется Иван.
— Казнили — держи карман! — хмыкает в квас Горшеня. Мужика б казнили, а министра — топором подразнили. У министра прифиглегии, у него и кухня щадящая, и лекарства диетические, и вся прочая жизнь совсем на другой лад строится. И высшая мера, стало быть, своя особенная — журящая. Прямо так скажем — диетическая высшая мера. А выражается она, Ваня, в следующем: запретили тем осуждённым министрам в течение трёх дней после приговора занимать государственные посты! Такая, брат, мера!
— Трёх дней? — удивился Иван.
— Трёх, — подтверждает Горшеня. — А что — мало, по-твоему? Ну это по-твоему. И по-моему — мало. А довольно многие из них в эти три дня умерли, концы отдали!
— Как это? С чего?
— А с того. Государственный человек — он и часа без государства себя не мыслит! И жить без государства не может — дохнет, царствие ему небесное! Да, Вань, — подтверждает Горшеня, — рабы от свободы дохнут. Как та рыба, что в грязной воде выросла, а в чистой — мрёт.
— Но постой, — говорит Иван. — Это ж не рабы, это ж, наоборот, — господа!
— А рабы, Ваня, разные бывают, — говорит Горшеня. — Бывают в кандалах, а бывают в амсельбантах.
Вздохнули оба, по раздумчивому глотку сделали.
— А с инквизицией что же? — спрашивает Иван.
— Отменили сердечную, — отвечает Горшеня. — Точнее, сама она осталась, но называется теперь иначе, по-минеральному — добровольная народная опричнина!
Иван опять вздохнул. Горшеня посмотрел на него — понимает, о чём Иван кручинится.
— Об Наде не знаю ничего, — говорит. — Семионы её не видели, весточек никаких… Да ты не переживай, Ваня, найдём мы зазнобу твою. Чай, не иголку искать — самостоятельная девица, потеряться не должна. И имя у неё подходящее — Надежда. Надежда никуда пропасть не может, всегда она где-то рядом.
Толкнул Горшеня Ивана локтем в бок — подбодрил, стало быть.
— Не хмурься, — говорит, — парень! Это мне до моего личного счастья — как до конца жизни: разлука, сомнения… А ты, Ваня, ещё на этом свете счастлив будешь. Потому как везучий ты человек…
И запел Горшеня песню свою любимую — «Земляночку-землячку»:
Жила в земляночке землячка,
А с ней — подстреленная крачка.
Коренья собирали, травочки,
И обе были — как подраночки…
У Ивана вдруг спокойно на душе стало, обнадёжило его. И стал он той песне вторить — вторым голосом подпевать, хоть никогда и слов-то толком не знал.
На этом, пожалуй, и всё — теперь уж сказка на окончательные сто процентов завершена. Пора Горшеню с Иваном в покое оставить, пускай болтают наедине да далее в баньке парятся. А обо всех других персоналиях мы, кажется, всё уже узнали с Горшениных слов. Ежели про кого забыли — извините.
Да, вот ещё одно неоприходованное лицо маячит — бывший купец Еремей Овсянкин. С ним-то как поступили? А ему, можно сказать, по самым заветным потребностям доля выпала. Недолго он на чужом месте сладковал — забрали Еремея к себе черти и сварили из него пиво. Купец попался наваристый — много пива из него вышло, а уж крепкое-то какое да злое, не пиво — ёрш! Чертенята себе пару ящиков оставили, а остальную партию сбыли тишком на Землю; не знаю уж, какая им с того выгода! Так что если встретится вам пиво марки «Овсянкин», не сомневайтесь — продукт натуральный, прямо оттуда!
2007–2009,
Санкт-Петербург — Севастополь.
