Ответом Олдеру было молчание, но потом Дари, встав со своего места, подошел к брату и, положив ему руку на здоровое плечо, сказал.
– Вовсе нет, Олдер… Если бы моя мать так поступила, я бы тоже ничего не смог рассказать отцу…
Так с этого дня и повелось – Дариен был подле брата неотлучно, всеми правдами и неправдами стараясь его развлечь. Он даже смог выпросить у Гирмара разрешение приводить к Олдеру Тумана. Отец вначале посчитал эту просьбу обычной блажью, но Дариен, получив отказ, не промолчал, как обычно, а с несвойственным ему прежде жаром пустился в объяснения, зачем это нужно, и Гирмар, пораженный неожиданной настойчивостью своего побочного отпрыска, уступил. Теперь служанки могли лишь опасливо коситься на Дариена, который, идя по коридору, с трудом удерживал рвущегося вперед пса за широкий, покрытый медными бляхами ошейник.
Что же до Олинии, то она с того рокового дня почти не покидала своих комнат. Тот же доктор, что занимался переломами Олдера, позже осмотрел и его мать. Лекарь назвал ее срыв типичным для женщин ее возраста, и рекомендовал успокаивающие травы вкупе с покоем. Олиния ему не перечила – в своих комнатах она спасалась и от обвиняющего взгляда сына, и от лицезрения теперь еще более люто ненавидимого ею Дариена. Ей было невыносимого смотреть на здорового и полного сил мальчишку – ублюдок вывернулся из подстроенной ловушки, словно змея, и теперь разгуливает по дому, как ни в чем не бывало, в то время, как ее сын лежит искалеченный… Это было просто чудовищно несправедливо!.. И Олиния, спрятавшись в привычном уюте – среди милых сердцу безделушек, тихо лелеяла растущую в душе ненависть и мечтала о возмездии, тем более, что ставший ее послушным орудием учитель мальчиков не попал под подозрение и по-прежнему находился в имении.
Так что воцарившийся в имении Остенов покой был обманчивым, а черные мысли теперь беспокоили не только Олинию. Гирмар, через пару дней вновь осмотрев пресловутый шип, отметил, что на железе остался еще один след, который, скорее всего, принадлежал либо тому, кто передал Калисту железо, либо тому, кто изготовил шип. Ничего более точно сказать уже было нельзя – второй отпечаток оказался почти полностью смазан следом Калиста и его страхом…
И теперь Гирмара снедала мысль, что еще один соучастник преступления остался неузнанным. Слуги, ловя на себе тяжелый взгляд наблюдающего за ними хозяина, робели и отводили глаза, но их по мышиному суетливое мельтешение ничем не помогло помочь Гирмару. Жену же в качестве соучастника Остен даже не рассматривал, искренне считая женщин слишком слабыми и неспособными на такой поступок существами.
Но больше всего от бессонницы изводились, ни Гирмар или Олиния, а Олдер. Если днем Дари вполне справлялся с гнетущими брата мыслями, то ночью он оставался сам на сам с одолевающими его страхами и болью, а помочь ему уже не мог никто. Лежа в кровати, мальчишка, глядя в обступившую его темноту, пытался шевелить пальцами поврежденной руки и подолгу ощупывал забранный в лубки торс, тщетно пытаясь понять, что происходит под тугою повязкой – срастаются ли раздробленные кости? И как правильно?..
То и дело навещающий Олдера лекарь, на все его вопросы во время осмотров лишь улыбался и уверял, что все идет весьма неплохо, но у мальчишки не было веры этим сладким посулам, а высказать свои страхи отцу Олдер не решался – он опасался, что родитель сочтет их нытьем, не достойным истинного Остена, и, соответственно, будущего воина. Поэтому, когда Гирмар проведывая отпрыска, расспрашивал его о самочувствии, Олдер изо всех сил улыбался и говорил, что все хорошо… А потом снова не спал большую часть ночи, снедаемый неусыпной тревогой. Сон – тяжелый и вязкий, посещал его лишь ближе к утру. Олдер проваливался в него, точно в омут, но, пробудившись, чувствовал себя после него еще более разбитым и усталым…
Так миновали полтора месяца, но когда приехавший лекарь снял опостылевшие Олдеру повязки, мальчишка пришел в ужас. Вызволенная из лубков рука оказалась слабой и непослушной – словно бы чужой, но ощупывающий его плечо врачеватель, поймав испуганный взгляд мальчишки, лишь покачал головой.
– Все, что тебе понадобится теперь, это терпение. Массаж, упражнения, примочки – и со временем силу и подвижность твоей руки удастся восстановить.
И тут неожиданно вмешался на этот раз присутствующий при процедуре Гирмар.
– Даже если это и так, осанка моего сына теперь вряд ли станет нормальной…
Услышав это замечание, Олдер почувствовал, что леденеет, а уязвленный такими словами лекарь немедля вскинулся.
– Перекос плеч – наименьшее из зол, которое вообще могло бы случиться при такой травме! Или отсохшая рука, по-вашему, лучше?
Гирмар вскинул голову, его ноздри гневно раздулись.
– Я знаю про худший исход, но и лучше, чем теперь, тоже вполне могло бы быть… Ты не справился со своей работой, и теперь я поищу сыну другого, более сведущего в своем ремесле, врача!
У лекаря от таких слов побагровели не только щеки, но и лысина – он уже собирался возразить, но, еще раз взглянув на потемневшее лицо Гирмара, лишь досадливо махнул рукой:
– Поступайте, как знаете!.. – и вышел из комнаты, не попрощавшись…
Пока искали нового врача, Олдер был предоставлен сам себе – убедившись в своем увечии, он теперь стремился избежать общества, как отца, так и Дариена. Он бы и от себя убежал, если бы это было возможно!.. Вот только в доме одиночество было хоть и желанным, но почти что недостижимым, и мальчишка вновь коротал дни в рощах или у моря, выбирая такие места, где даже Дариен не мог его найти… Несмотря на то, что на улице по-прежнему было холодно, Олдер то подолгу смотрел на бьющиеся о скалы темные волны, то, устроившись на стволе упавшего дерева, неподвижно сидел, обхватив голову руками.
Им завладело черное, иссушающее душу и лишающее воли отчаяние, которому мальчишка даже не противился: лекарям он больше не верил – ему уже говорили, что все закончится благополучно, а что получилось? Он сломан, слаб и совершенно бесполезен, а отец смотрит на него так, что лучше бы и вовсе не замечал! До этого события будущее казалось мальчишке простым и ясным – он станет воином и, так же, как и родитель, будет носить куртку «Доблестных», продолжая непрерывную традицию Остенов. Олдер не желал иной будущности и не представлял, что теперь, искалеченный и негодный к воинской службе, станет делать. К тому же, ему, сызмальства привыкшему лазить по скалам и деревьям, было невыносимо ощущать себя слабым и неуклюжим…
Но слишком долго предаваться отчаянию мальчишке не довелось: река жизни уже подводила его к очередному – бурлящему на перекатах и полному водоворотов, порогу.
В тот день Олдер, пользуясь тем, что отец с самого утра был занят, а потом куда-то уехал, тоже улизнул из дома пораньше. День был ясный, но ветреный, и прикорнувший между поваленных стволов мальчишка продрог, несмотря на теплую куртку с высоким воротником, который он, защищаясь от ветра, поднял как можно выше, пряча нос и щеки. Но холод не заставил Олдера сдвинуться с места – он лишь еще глубже забился в свое укрытие, думая лишь о том, что хорошо было бы здесь остаться, уснуть и уже никогда не просыпаться… Над ним будут чуть покачивать ветками деревья, и шелестеть дожди, а он будет просто спать – без мучительных сновидений, без боли…
