Наш поезд прибыл в Тбилиси около одиннадцати часов, и мы проспали почти до самой остановки. С трудом втиснувшись в свою одежду, мы поехали в гостиницу и еще немного поспали. Мы совсем не ели, не выпили даже чашки чая, потому что до отправления в Москву на следующее утро нам предстояло посетить еще одно мероприятие. Вечером интеллигенция и деятели культуры Тбилиси устраивали прием в нашу честь. Если вам показалось, что мы установили рекорд по обжорству, то знайте – вы абсолютно правы. Если у вас создалось впечатление, будто мы практически все время ели, то знайте – именно так оно и было.
Подобно тому, как пресыщенный организм становится невосприимчивым к изысканной еде и винам и перестает различать оттенки вкуса и букеты вин, так и голова, переполненная впечатлениями и информацией, перестает ощущать цвет и движение. А мы страдали разом и от переедания, и от перепоя, и от обилия увиденного. Говорят, что в незнакомой стране впечатления остро воспринимаются, а информация легко впитывается лишь в течение месяца, потом они начинают расплываться и снова становятся яркими только через пять лет. Поэтому в стране нужно оставаться или на месяц, или на пять лет. Итак, у нас было чувство, что мы уже не так остро воспринимаем окружающее. В тот вечер мы испытывали некоторый ужас перед ужином с грузинской интеллигенцией. Мы устали и не хотели слушать речи, в особенности умные речи. Нам не хотелось думать об искусстве, политике, экономике, международных отношениях, и главное, мы не хотели есть и пить. Больше всего нам хотелось лечь в кровать и проспать до отлета. Но грузины были так добры к нам и так приветливы, что мы знали: все равно придется пойти на прием. В конце концов, это была единственная официальная просьба, с которой они к нам обратились. Забегая вперед, скажу, что нам следовало бы больше доверять грузинам и их национальному духу, потому что ужин отнюдь не превратился в то, чего мы так боялись.
Наши костюмы пришли в ужасающее состояние. Мы не брали с собой много вещей – когда летишь самолетом, это просто невозможно. Наши брюки не встречались с утюгом с момента прибытия в Советский Союз. На пиджаках оставались следы пищи. Рубашки были чистыми, но плохо отутюженными. В общем, мы являли собой далеко не лучшее зрелище и не соответствовали стандартным представлениям о расфуфыренных американцах. Но Капа помыл голову (за нас двоих), мы губкой стерли с одежды пятна, которые поддались легче других, надели чистые рубашки и пришли в состояние готовности.
Нас подняли на фуникулере в большой ресторан на вершине горы, откуда была видна вся долина. Когда мы добрались туда, уже наступил вечер, и город под нами засверкал огнями, а за черными силуэтами кавказских вершин начало светиться золотом вечернее небо.
Это был большой прием. Стол, накрытый человек на восемьдесят, казалось, вытянулся на целую милю. Здесь были и грузинские танцоры, и певцы, и композиторы, и кинорежиссеры, и поэты, и писатели. Прекрасно сервированный стол был уставлен цветами; улицы сверкали внизу под утесом, словно бриллиантовые. Среди гостей было много красивых певиц и танцовщиц.
Как и все подобные приемы, ужин начался с официальных речей, но для грузинской натуры это было нестерпимо, и официоз моментально рассыпался. Грузины – люди не чопорные и не могут долго притворяться такими. Они начали петь, соло и хором, а потом и танцевать. Ходило по кругу вино. Капа станцевал своего любимого «казачка» – не очень грациозно, но замечательно уже то, что он вообще смог это сделать. Кто знает, может быть, сон придал нам второе дыхание, может быть, немного помогло вино, но мы легко пережили прием, который затянулся далеко за полночь. Я помню грузинского композитора, который поднял бокал, засмеялся и сказал: «К черту политику!» Я помню, как пытался станцевать грузинский танец с красивой женщиной, которая оказалась величайшей грузинской танцовщицей. Наконец, я помню, как все пели хором на улице, а милиционер, который подошел узнать, что происходит, присоединился к хору. Даже Хмарский немного повеселел. Он был таким же чужаком в Грузии, как и мы. На этом вечере рухнули языковые барьеры, разрушились национальные границы, и никому стали не нужны никакие переводчики.
В общем, мы замечательно провели время, и прием, на который мы шли с ужасом и отвращением, оказался превосходной вечеринкой.
До гостиницы мы дотащились только на рассвете. Ложиться спать не было никакого смысла, потому что через пару часов уже должен был вылетать самолет. В полумертвом состоянии мы как-то уложили чемоданы и доехали до аэропорта, но как именно – мы не узнаем никогда.
Через час мы снова поинтересовались, когда будет наш самолет, и тут выяснилось, что улетевший самолет как раз и был нашим.
Как обычно, до аэропорта пришлось добираться в предрассветной темноте. Наши хозяева приехали за нами в большой машине. Они выглядели немного позеленевшими, да и мы были не лучше. Ночная вечеринка высосала из нас остатки энергии, а она в конце визита очень пригодилась бы. Итак, в предрассветный час мы приехали в аэропорт с нашим багажом, фотоаппаратами и пленками и, как обычно, пошли в ресторан и стали пить чай с большими бисквитами. На другом конце летного поля пáрами поднимались русские истребители, отправлявшиеся на патрулирование.
Уставший господин Хмарский стал несколько невнимательным. На нашей стороне поля стоял большой транспортный самолет – это снова был C-47. Самолет разогрел двигатели, в него потянулись люди. Мы спросили, не наш ли это самолет, и нам ответили, что не наш. Самолет взлетел. Через час мы снова поинтересовались, когда будет наш самолет, и тут выяснилось, что улетевший самолет как раз и был нашим. Кремлевский гремлин снова вышел на работу. Мы слегка огорчились – почему никто не сказал нам, что нужно садиться в тот самолет? Возмутился даже Хмарский, у которого произошел долгий и бурный разговор с комендантом аэропорта. В этой беседе использовалось множество энергичных жестов и слов русского языка, которые мы не можем произнести из-за обилия в них согласных. В общем, это звучало как обмен бросками ручных гранат. Господин Хмарский пригрозил сообщить об инциденте «куда следует», и комендант загрустил. Но потом его лицо вдруг просветлело, и он сказал:
– Полетите на специальном самолете. Сейчас он будет готов.
На нас это высказывание произвело сильное впечатление, потому что никогда в жизни мы не летали на специальном самолете и скорее могли представить себе, что сейчас прямо здесь растянемся на полу и уснем. Самолет должен был вылететь через час, который уйдет на его подготовку. Мы вернулись в ресторан и взяли еще чая и бисквитов.
Через час мы снова спросили о самолете. Как оказалось, что-то случилось с двигателем. Совсем немного работы – и максимум через тридцать пять минут мы будем сидеть в своем «специальном самолете».
Наши хозяева тем временем совсем потеряли присутствие духа и засыпáли на ходу. Мы попытались отправить их обратно в Тбилиси, поспать, но они очень вежливо сказали, что никуда не поедут, пока мы не вылетим в Москву. Прошло еще два стакана чая и сорок пять минут, и мы снова спросили, как там наш самолет. Оказалось, что сейчас на пути в Москву находится турецкая правительственная делегация, которая примет участие в праздновании восьмисотлетия Москвы. Если мы не возражаем, то они хотели бы полететь вместе с нами нашим «специальным самолетом». Мы не испытывали большой симпатии к турецкому правительству, но, когда вопрос был поставлен перед нами таким образом, не смогли отказать представителям суверенного государства в праве долететь до Москвы на нашем маленьком «специальном самолете». Мы были очень горды собой, что предоставили туркам такую возможность.
