– Так они размером с горошину каждая! – пожал плечами Конопкин.
– А размер снимка? – не сдавалась я. – Десять на пятнадцать! А в те времена фотобумага была формата девять на пятнадцать, я точно помню, старший брат моей подружки печатал снимки дома, на такой страшноватенькой машинке с лампой, а потом сушил на другой машинке, с двумя нагревающимися стальными листами…
– Древнее ты существо, Елена, – сказал мне измазанный абрикосовым вареньем Вадик. – Ну, что ты вспоминаешь зарю эры фотографии? С тех пор все изменилось! Говорю тебе как специалист!
– Морду вытри, специалист, – сердито огрызнулась я. – У тебя еще повидло на губах не обсохло! И помолчи, мы не про видеосъемку говорим, а про фото. И вообще, я не с тобой разговариваю!
– Ой-ой-ой! – Вадик издевательски помахал ладошками и снова уткнулся в тарелку.
– Разве в те времена уже было цветное фото? – спросила я у Генки.
– В семьдесят седьмом? Конечно, было! – уверенно кивнул Конопкин. – Может, не у старшего брата твоей подружки, но в фотоателье точно имелась аппаратура, позволявшая делать цветные фотографии! Вспомни, разве у тебя нет собственных детских фотоснимков в цвете?
Я подумала и неохотно кивнула.
– Точно, есть. И именно из фотоателье, ты прав. Я там стою на фоне какой-то складчатой бархатной тряпки рядом с игрушечным пингвином. Пингвин черно-белый, а все остальное цветное, только все краски тусклые: занавеска блекло-голубая, платьице на мне бледно-зеленое, и колготки не ярко-красные, а цвета сильно выгоревшего пионерского галстука. А здесь картинка очень даже цветная, вот – лист ярко-желтый, блузка розовая, у внучки волосы рыжие, как морковка. Это же не может быть просто ретушь. Знаю, была одно время такая мода, раскрашивать черно-белые фотографии акварельными красками, получалось недурно, хотя и не вполне натурально, но это явно совсем другой случай…
– У тебя в детстве был игрушечный пингвин? – заинтересовался Вадик. – Круто! А ты знаешь, что пингвин– это эмблема «Линукса»?
– Знаю, – гордо ответила я. – И что такое «Линукс» – тоже знаю, это операционная система! Не такая я замшелая, как ты думаешь!
– Просто у тебя муж программист, вот ты и научилась разным умным словечкам, – надул губы Генка, совершенно не способный наладить отношения со своим рабочим компьютером.
– Не завидуй, – сказала я. – Ты тоже можешь завести себе жену-программистку, а пока все-таки ответь мне, пожалуйста, почему эта старая фотография выглядит совсем как новая? Краски яркие, картинка четкая?
– Настя рассказала мне, что этот снимок сделал какой-то знатный мастер своего дела, заезжий фотограф, корреспондент столичного журнала – не то «Сельская новь», не то «Сельская жизнь», не помню. В общем, что-то сельское. Он тут, в Приозерном, не одну пленку отщелкал, все старался снимать виды Кубани, не слишком удаляясь от краевого центра. Работал дядя с какой-то очень крутой по тем временам техникой, оптика у него в фотокамере, судя по качеству картинки, была ого-го!
– Слушайте, вы будете есть этот пирог или мне самому его лопать, в одиночку?! – с претензией воскликнул вдруг Вадик. – Болтаете, болтаете, а я тут надрываюсь!
– Если тебе нужно оправдание для собственного обжорства, можешь считать, что я от пирога отказалась, – сказала я. – Генка! А где эта внучка, ты меня с ней познакомишь?
– Попробую ее найти, – кивнул Конопкин. – Но если заблужусь в этой толпе, позвони мне вечерком на домашний – и милости прошу ко мне в гости. Тетка эта – ну, внучка рыжая, – моя соседка по лестничной площадке!
– Наш пострел везде поспел! – откомментировал Вадик.
– Молчи, несчастный! – шикнула я на него. – Передумает Генка знакомить нас с внучкой – и останемся мы с тобой без эксклюзива!
– Молчу, молчу! – оператор испуганно перекрестился вилкой.
Потом он что-то поискал глазами и активно засемафорил руками гостям на другом конце стола. Привлек внимание мужика с гармошкой и выразительно потряс над головой непочатой бутылью вишневой наливки. Пока я с интересом следила за тем, как Вадик организует бартер спиртного на съестное, Конопкин вылез из-за стола и пропал с глаз моих.
В следующий раз я увидела его уже в гробу.
– Дмитрий Палыч не сказал тебе, когда понадобится этот материал? – спросила я сонного сытого Вадика уже в машине, кивнув головой в сторону окошка, за которым рябил синий штакетник забора, огораживающего пряничную избушку Капитолины Митрофановны.
– Как не сказать, сказал, – душераздирающе зевнув, оператор уютно сложил руки на животе и поудобнее устроил стриженый затылок на подголовнике кресла. – Он сказал, что сюжет про бабусины именины пойдет в итоговый выпуск новостей за неделю.
– Итоговый выпуск будет в субботу! – обрадовалась я. – А сегодня только понедельник! Стало быть, никакой спешки нет, и я могу не ехать на студию. Завезите меня домой!
– Угу, – кивнул неразговорчивый водитель Саша.
Определившись таким образом с маршрутом, я последовала примеру похрапывающего Вадика и задремала – к сожалению, ненадолго, минут на тридцать. Разбудил меня бодрый голос Вадика, цитирующего Маяковского:
– Которые тут временные! Слазь! Кончилось ваше время! – С этими словами меня за вялую руку, как репку, выдернули в открытую дверцу машины.
Я сонно хлопнула глазами и увидела перед собой свой балкон, как флажками украшенный весело развеваюшимися на ветру разноцветными детскими трусиками. У балконного ограждения, пытаясь просунуть голову между прутьями, стоял на толстых складчатых ножках мой сын, и в глазах у него блестели слезы.
– Масянька! Привет! – крикнула я. – Ты чего ревешь?
– Мама! Кака! – обиженно заявил малыш, показав пальчиком на машину за моей спиной.
Слово «кака» у моего ребенка многофункциональное, в зависимости от конкретной ситуации и поставленного ударения оно означает либо предмет – «кашка», «кака» как нечто дурное, «камень», «каштан», «сказка», либо действие – «какать» или «кататься». В данном конкретном случае Масянька явно уличил меня в том, что я катаюсь на машине, бессовестно позабыв о своих материнских обязанностях.
Пристыженная, я наскоро попрощалась с Сашей и Вадиком – последний тут же нырнул на освободившееся заднее сиденье и угоризонталился там явно с целью продолжить дневной сон, – и побежала домой.
Кстати, Масяня – это, разумеется, не имя моего мальчика, а домашнее прозвище. Зовут нашего малыша так же, как его папу – Колей, а Масяней мы прозвали его с легкой руки одной моей приятельницы, которая ворковала над младенцем: «У-ти, масенький!» «Масеньким» ребенок перестал быть очень скоро, а Масяней пока так и остается. Это я поясняю специально для тех, кто мог подумать, что сумасшедшие родители окрестили родное дитя в честь жутковато-симпатичной мультипликационной девочки с птичьими лапками и эллипсообразной головой!
Досрочно освобожденная няня заторопилась по своим делам. Зная, как весело и содержательно мне предстоит провести время до ее урочного появления, я отключила домашний телефон и вырубила свой сотовый, чтобы не мешали. Мася, получивший маму в свое полное распоряжение, заставил меня трижды от корки до корки прочитать ему «Мойдодыр», за небольшую взятку в виде печенья согласился посидеть на горшке, откушал творожного суфле и после непродолжительного, но ожесточенного сражения за права малышей-нудистов был насильственно облачен в штанишки и выведен на прогулку.
