Огромный дорогой телевизор с плоским экраном совершенно не вписывался в интерьер, но я задержала на нем взгляд вовсе не по этой причине. Просто мне кое-что вспомнилось.
Знавала я в юности одну очень симпатичную старушку, которая настолько боялась обременять своими проблемами родных и близких, что в стремлении избавить их от тягот доходила до маразма. Когда этой славной бабуле исполнилось шестьдесят пять, она решила, что ее последний час не за горами, и начала усердно готовиться к собственным похоронам. Прикупила новое чистое белье, почему-то сразу две пары, на смену, что ли? Не позволила домашним отнести на помойку старую ковровую дорожку, аргументировав это необходимостью постелить ее в катафалк – мол, не покупать же для такого случая новый палас? Правда, кто-то из родственников заикнулся, что можно купить новый похоронный коврик и по мере надобности использовать его в тех же целях для всех остальных членов семьи, а также родных и друзей, получится недорого, даже выгодно, особенно если еще давать погребальную дорожку напрокат соседям… Но сама старушка придумала «фишку» еще смешнее: обеспокоенная быстрорастущими ценами на гробы, она сначала хотела было прикупить себе домовину заранее, про запас, но, когда прочие члены семьи наотрез отказались выделить в заставленной соленьями и вареньями кладовке местечко под эту покупку, бабуля предложила похоронить ее в… большой коробке из-под нового телевизора! Коробку-то все равно предстояло хранить до истечения срока гарантии на телик… Правда, гарантия закончилась раньше, чем бабулина земная жизнь, старушка, слава богу, жива и до сих пор, хотя ей уже за девяносто. Глядишь, переплюнет и столетнюю бабу Капу!
И, разумеется, я тут же вспомнила, как на юбилее Капитолины Митрофановны этот самый огромный телевизор ей презентовали уже распакованным. А где, спрашивается, в этот момент была коробка? И что в ней помещалось, уж не тело ли какое бездыханное?
Я чувствовала, что истина, как говорят авторы сериала про ненормальных фэбээровцев Малдера и Скалли, «где-то рядом». Но где? В поисках если не истины, то какого-нибудь ключа к разгадке тайны я и проникла в спиногрызовский дом. Хотя что, собственно, ищу, я и сама не знаю.
Но, когда затянутой в прозрачный полиэтилен рукой, пальцы которой походили на сосиски в оболочке, я выдвинула ящик прикроватной тумбочки в соседней с «залой» комнате, мне сразу стало ясно: вот то, что я искала! В ящике, рядом с дешевой шариковой ручкой и очками в треснувшем пластмассовом футляре лежал толстый блокнот в кожаной обложке. Блокнот я узнала с первого взгляда: он принадлежал покойному Генке Конопкину! Ошибки быть не могло, я сама заказывала эту красивую обложку из тисненой телячьей кожи у знакомой художницы, специализирующейся на такого рода поделках, чтобы сделать Генке эксклюзивный подарок на день рождения! Обложка представляла собой настоящее произведение искусства, на ее внутренней стороне было несколько кармашков, один – даже на кнопочке, прозрачное «окошко» для фотографии владельца, гнездо для визиток и аккуратный металлический блочок для ключей. Хотя Генка держал на этом зажиме не ключи, а пивную открывашку.
Я раскрыла кожаную книжку, но внутри был вставлен новый блокнот. Записи в нем были сделаны незнакомым почерком и имели характер не то бухгалтерской ведомости, не то домовой книги. Вероятно, это экономный Савва таким образом ведет учет и контроль семейных финансов. Понятно, мерзкий гороховый жлоб подобрал Генкин блокнот на месте гибели моего друга, но выбросить пожалел – вещь дорогая, красивая, новая! Заменил бумажный блок внутри и оставил книжку себе.
Теперь я не сомневалась в том, что смерть Гены Конопкина на совести Саввы Спиногрызова. Взглянув на часы – из отпущенных мне Иркой пятнадцати минут я потратила только шесть, – я повернулась к выходу из комнаты и вдруг увидела прямо перед собой сердитое лицо Анастасии Летучкиной!
– Ой, а я тут…
Не знаю, что именно я собиралась сказать в свое оправдание «застукавшей» меня Насте, но до меня вовремя дошло, что вижу я всего лишь собственное отражение в зеркале. Совсем забыла, что выгляжу нехарактерным образом!
– Тьфу, пропасть! – Я прижала руку к груди, унимая участившееся сердцебиение.
Успокоилась, усмехнулась своей панике, вышла в «залу» и снова увидела перед собой Настю!
– Понавешали зеркал, извращенцы! – сердясь и на хозяев дома, и на саму себя, воскликнула я.
Протянула дрожащую руку к своему отражению, и оно потянулось мне навстречу.
В руке у «отражения» оказался газовый баллончик, едкое аэрозольное облако окутало мое лицо, я мучительно закашлялась, зажмурилась и заплакала. Сгибаясь в три погибели, слепо побрела в сторону в поисках опоры, споткнулась, упала, ударилась обо что-то твердое лбом, почувствовала на лице дуновение ветра и поползла на сквозняк, тщетно пытаясь прозреть и отдышаться. Прилегла на тряпичный коврик и затихла, глотая воздух, как умирающая рыбина.
Укол в предплечье я почувствовала, но на фоне общего «дурняка» он не показался мне болезненным. Наоборот, вскоре мне стало легче, одышка ушла, слезы высохли, и я провалилась в беспамятство.
Когда рыжая лахудра Настька скрылась в соседском дворе, бабка Пилипенчиха поправила платок на голове, брюзгливо поджала губы и осторожно слезла с пенька, оставшегося от старой яблони. Дерево и спилили с таким расчетом, чтобы малорослая Пилипенчиха, встав на пенек, могла поверх забора обозревать улицу. Домашним надоело то и дело собирать в траве под оградой табуретки, ушаты, ведра и прочие предметы быта, которые не в меру любопытная бабка подставляла себе под ноги, чтобы высунуться на улицу.
– Вот вам, маманя, персональный наблюдательный пункт, – сказал взрослый Пилипенчихин сын, тракторист Василий, похлопав ладонью по свежему срезу ствола. – И если вы еще хоть раз утянете в крапиву запаску к моей «Ниве», переселяйтесь в собачью будку у ворот! Оттудова вся улица как на ладони, можете пялиться на соседей хоть день и ночь!
– Пока окончательно не свихнетесь! – прошипела в сторону Пилипенчихина невестка Галка.
Но пялиться на улицу днем и ночью бабка при всем желании не могла. В отсутствие домашних, занятых кто работой, кто учебой, ей приходилось вести хозяйство. Вот и сейчас Пилипенчиха вынуждена была прервать сеанс наблюдения за соседним двором, чтобы сходить в дальний угол огорода, нарвать травы на корм уткам. Прожорливые твари уже покрикивали на бабку из своего загона.
– Щоб вы сдохли, прорвы ненасытные! – обругала бабка пернатых, топая мимо них в огород.
Она нарвала охапку лебеды и клевера, утрамбовала зелень в жестяное ведро, высыпала туда же литровую банку пшена, залила колодезной водой и поставила ведро на плиту в летней кухне. Закипая, утиное варево начало вонять, и Пилипенчиха, слегка уняв огонь под ведром, поспешила на свежий воздух. Вскарабкалась на свой пенек – и как раз вовремя, чтобы увидеть, что к спиногрызовским воротам причаливает знакомая иномарка. С водительского места, подрыгав в воздухе ногами, выбралась Настюха в неприлично короткой юбке.
В первый момент Пилипенчиха подумала, что, завозившись с утиным пропитанием, она пропустила отъезд Насти, и вот теперь рыжая лахудра вернулась снова. Но, во-первых, лахудра отчего-то стала не такой рыжей, как несколько минут назад, а «жигуленок», на котором она приехала в первый раз, по-прежнему стоял под забором. Бабке стало непонятно: как такое могло получиться? Что, эта дура, приехав в первый раз на «жигуленке», бросила его на улице, убралась из Приозерного на своих двоих, где-то там пересела на свою иномарку, переоделась из брюк в юбку, перекрасила волосы и прикатила вторично? Причем успела обернуться за какие-то полчаса?!
