Они сворачивают за угол и натыкаются на орудийную позицию и шумную компанию пьяных пехотинцев. Один из них играет на аккордеоне, а другой, сняв штаны, испражняется в деревянное ведро; повсюду валяются пустые бутылки из-под бренди.
– Стой! Кто идет? – окликает их один из солдат.
– Военные врачи, – отзывается Уилки. – Кому-нибудь требуется медицинская помощь?
Солдаты переглядываются и начинают смеяться.
– Нужно осмотреть голову Коттеслоу – вон ему, – говорит один из них.
– Где ваши офицеры?
Тот же самый солдат поднимается на ноги и, прищурившись, нетвердой походкой направляется к ним. Остановившись в паре футов от них, он выразительно сплевывает. Форма на нем порвана, пропахла пороховым дымом и пропитана кровью. От него пахнет рвотой, мочой и пивом.
– Убиты, – отвечает он. – Все до единого.
Уилки медленно кивает и смотрит в дальний конец улицы, поверх артиллерийских укреплений.
– А где же враг? – вопрошает он. – Он близко?
– Достаточно близко, – отвечает солдат. – Если вы взглянете вон туда, он, быть может, даже пошлет вам воздушный поцелуй.
Остальные солдаты опять начинают смеяться. Уилки не обращает на них внимания и поворачивается к своим спутникам, чтобы обсудить создавшееся положение.
– Это чертовски возмутительно и недопустимо, – заявляет он. – Этих людей следует повесить за неисполнение служебного долга.
– Дальше мы не пройдем, – замечает О’Доуд. – Наступление остановилось здесь.
– Мы уж совсем близко, – говорит Хамид. – Еще две минуты.
– Это слишком опасно, – возражает О’Доуд.
Уилки задумчиво трет подбородок и сплевывает.
– Давайте отправим Прайса на разведку, – предлагает он. – Пусть он сходит туда, посмотрит, что там и как, а потом вернется и доложит. Если все будет в порядке, остальные последуют за ним.
Они дружно поворачиваются к Прайсу.
– Только не за сраную десятую часть, – сообщает он им.
– Как насчет того, чтобы удвоить ее? – предлагает Уилки. Он переводит взгляд на своих коллег, и оба согласно кивают.
Прайс, до того сидевший на корточках, медленно выпрямляется, вешает ружье на плечо и подходит к Хамиду.
– Веди, – приказывает он.
Остальные рассаживаются там, где стояли, и ждут. Пьяные солдаты не обращают на них внимания. Самнер раскуривает свою трубку.
– А он – жадный маленький засранец, этот Прайс, – замечает О’Доуд.
– Если его убьют, нам придется выдумать какую-нибудь историю, – говорит Уилки. – Корбин будет очень недоволен.
– Корбин, – ворчит О’Доуд. – Вечно этот гребаный Корбин.
– Это его брат или зять? – спрашивает Самнер. – Никак не могу запомнить.
О’Доуд пожимает плечами и качает головой.
– Шурин, – говорит Уилки. – Сэр Барнабас Гордон. Я был на лекции по химии, которую он читал в Эдинбурге.
– От Корбина ты ничего не дождешься, – заявляет О’Доуд Самнеру, – можешь даже не рассчитывать на это. Он бывший гвардеец, а его супруга – баронесса.
– После этого он окажется перед нами в долгу, – говорит Самнер.
– Такой человек, как Корбин, ни перед кем не чувствует себя в долгу. Мы получим свою долю сокровищ, если оно действительно существует, но, можешь мне поверить, на этом все и кончится.
Самнер кивает и задумывается на мгновение.
– А ты уже пробовал добиться от него чего-либо?
При этих его словах Уилки улыбается, а вот О’Доуд хранит молчание.
Через десять минут возвращается Прайс и докладывает, что они нашли дом и что маршрут к нему выглядит достаточно безопасным.
– Ты видел сокровища? – спрашивает у него О’Доуд.
– Он говорит, что они зарыты во внутреннем дворе дома. Он показал мне место, и я приказал ему копать.
Они идут вслед за Прайсом по лабиринту узких переулков, затем выходят на широкую улицу, лавки по обеим сторонам которой уже разграблены, а дома закрылись ставнями и жалюзи и притихли. Вокруг не видно ни души, но Самнер уверен, что здесь тем не менее есть люди – до смерти напуганные семьи прячутся где-нибудь в прохладной темноте, джихадисты и гази
[36] зализывают раны и занимаются тайными приготовлениями. Где-то рядом раздаются звуки шумной попойки, а издалека доносится грохот пушечных выстрелов. Солнце уже готово скрыться за горизонтом, но адская жара по-прежнему не спадает. Они переходят на другую сторону улицы, осторожно обходя дымящиеся груды костей, ковры и сломанную мебель, и примерно еще через сотню ярдов Прайс останавливается перед открытыми дверями и кивает.
Квадратной формы внутренний дворик невелик, побеленные стены посерели и выглядят неопрятными, а в некоторых местах из-под отвалившейся штукатурки видна глинобитная кирпичная кладка. В каждой стене проделаны по два арочных проема, а наверху над ними тянется обшарпанный деревянный балкон. Хамид сидит на корточках в центре двора. Он уже снял одну из каменных плит, которыми тот вымощен, и сейчас убирает рыхлую землю.
– Помогите мне, пожалуйста, – говорит он. – Нам нужно спешить.
Прайс опускается на колени рядом с ним и начинает рыть землю руками.
– Я вижу какую-то шкатулку, – спустя несколько мгновений сообщает он. – Смотрите, вот она.
Остальные подходят ближе и становятся полукругом. Прайс и Хамид освобождают шкатулку от земли, и О’Доуд ударом приклада открывает крышку. В шкатулке лежат четыре или пять холщовых мешочков.
Уилки берет один из них в руки, заглядывает вовнутрь и начинает смеяться.
– Господи Иисусе, – восклицает он.
– Что там, сокровища? – жадно спрашивает Прайс.
Уилки показывает содержимое мешочка О’Доуду, и тот сначала улыбается, потом громко смеется и хлопает Уилки по спине.
Прайс вынимает из шкатулки оставшиеся три мешочка и развязывает их. В двух лежат монеты, а в третьем находится целая коллекция разнообразных браслетов, перстней и прочих драгоценностей.
– Будь я проклят, – негромко шепчет он себе под нос.
– Дай-ка я взгляну на эту красоту, – говорит Уилки.
Прайс передает ему самый маленький из мешочков, и Уилки высыпает его содержимое на пыльные каменные плиты двора. Дружно опустившись на колени, младшие хирурги во все глаза глядят на сверкающую груду драгоценностей, словно школьники за игрой в стеклянные шарики
[37].
