– Я знаю только, что это должно быть чьих-нибудь рук дело, – отвечает Отто. – И если не Господа Бога, то кого же еще?
Горящий костер поднимает морякам настроение; его ослепительная яркость вселяет в них надежду. Пока они смотрят на буйство огня, рычащего и выбрасывающего вверх снопы искр, они чувствуют уверенность в том, что где-то там другие люди тоже видят его и скоро спустят шлюпки на воду и придут к ним на помощь. Они подбрасывают в жадное пламя последние обломки вельбота и ждут, когда прибудут их спасители. Они курят трубки и, прищурившись, с нетерпением вглядываются в туманную и темную даль. Они говорят о своих женщинах и детях, о домах и полях, которые, быть может, им еще суждено увидеть в этой жизни. Каждую минуту, пока пламя медленно угасает, а вокруг разгорается новый день, они ожидают увидеть шлюпку, но она так и не появляется. Еще через час бесплодного ожидания их оптимизм идет на убыль и начинает сворачиваться, как прокисшее молоко, и на его место приходит нечто зловонное и горькое. Без корабля, чтобы укрыться от непогоды, не имея в достаточном количестве дров и провианта, разве можно перезимовать в таком месте, как это? Когда Кэвендиш спускается со своего насеста на утесе, держа в одной руке сложенную подзорную трубу, а в другой – ружье, не глядя на них, и на лице его написаны холодность и отвращение, они понимают, что и этот план провалился.
– Где же лодки? – кричит ему кто-то. – Почему они не приходят?
Но Кэвендиш пропускает эти вопросы мимо ушей. Он входит в палатку и начинает пересчитывать оставшийся провиант. Даже посадив каждого на половину пайка в день, два фунта хлеба и солонины в неделю, они едва дотянут до Рождества. Он показывает припасы Отто, затем сзывает оставшихся членов команды и объясняет, что им придется добывать себе пропитание охотой, если они хотят дотянуть до весны. В пищу годится все, говорит он, – котики, лисы, полярные гагары, гагарки, вообще любые птицы. Пока он держит речь, снаружи начинает идти снег, а ветер усиливается, сотрясая парусиновые стены палатки в предвестии наступления зимы. Никто не отвечает старпому, и никто не выказывает желания отправиться на охоту. Они просто молча смотрят на него и, когда он замолкает, закутываются в свои одеяла и засыпают, или садятся играть в юкер
[72] картами столь древними, засаленными и замусоленными, что кажется, будто их вполне могли бы вырезать из обносков Лазаря
[73].
Снег идет, не прекращаясь, весь день: тяжелыми, мокрыми хлопьями, от которых проседают стены палатки, а перевернутый корпус уцелевшего вельбота кажется облепленным усоногими рачками. Самнера всего трясет и колотит; у него болят и ноют кости, а глаза чешутся и готовы выскочить из орбит. Он не может ни заснуть, ни помочиться, хотя от желания и того, и другого он готов завыть или лопнуть. Пока он лежит там, совершенно неподвижный, его осажденный разум перебирает разрозненные фрагменты «Илиады» – черные корабли, разрушенный частокол, Аполлон в виде хищной птицы и Зевс, сидящий на облаке. Когда он выходит из палатки, чтобы испражниться, снаружи темно, а воздух холоден, как лед. Он присаживается и раздвигает половинки своей истерзанной и красной задницы, выпуская струю зеленой слизи. Луну загораживает череда облаков, над заливом кружат снежные вихри, собираясь на еще целых льдинах или растворяясь в черной воде между ними. Холодный воздух больно покусывает его за яички. Самнер торопливо натягивает штаны, застегивает их, поворачивается и видит в пятидесяти ярдах от себя на полоске гравия медведя.
Его острая, похожая на змеиную, морда задрана, а широкое тело с тяжелыми плечами и необъятным загривком застыло в уверенной неподвижности. Самнер, прикрыв глаза ладонью от падающего снега, делает медленный шаг вперед, но потом останавливается. Медведь же сохраняет полнейшую невозмутимость. Обнюхав землю, он медленно идет по кругу, закончив в том самом месте, где начал. Самнер стоит и смотрит на него. Медведь подходит ближе, но человек по-прежнему не трогается с места. Он видит текстуру его мохнатой шкуры, темные полуквадранты
[74] его когтей на снегу. Медведь зевает, обнажая клыки, после чего безо всякого предупреждения или видимой причины встает на задние лапы, подобно цирковому зверю, и застывает на мгновение в таком положении, будто обелиск из известняка на фоне бурного, запятнанного луной неба.
И вдруг из-за спины, с коричневых от нанесенной земли утесов, до Самнера доносится неожиданный и мощный рев, нет, глубокий симфонический вой, полный боли и первобытной ярости, остающийся тем не менее человеческим; ему кажется, что для описания такого крика не найти слов ни в одном языке, его как будто исполняет какой-то подземный хор, в котором соединились голоса проклятых. Охваченный мгновенным ужасом, он поворачивается, чтобы взглянуть, но там никого нет, кроме падающего снега, ночи и обширной пустынной земли, лежащей к западу, пугающе огромной, исчерченной скалами и невообразимой, обернутой, подобно коре, вокруг потемневшего ствола планеты. Медведь стоит навытяжку еще несколько мгновений, затем одним движением опускается на передние лапы, разворачивается и, невозмутимо и не оглядываясь, безо всякой спешки уходит.
Глава 19
Море вновь начинает замерзать. Новый лед, тонкий, как стекло, образуется между нынешними льдинами, скрепляя их вместе. Вскоре весь залив превратится в сплошную белую массу с грубой поверхностью, совершенно неподвижную, и тогда они окажутся запертыми здесь до весенней оттепели. Моряки спят, курят, играют в карты. Они съедают свой скудный рацион, но не делают попытки хоть как-то улучшить собственную судьбу или подготовиться к приходу жестокой зимы. По мере того как падает температура, а ночи становятся все длиннее, они лишь сжигают плавник, вынесенный на берег с места крушения «Гастингса», да приканчивают последние мешки угля, спасенные ими с «Добровольца». По вечерам, после ужина, Отто заунывным речитативом декламирует отрывки из Библии, а с подачи Кэвендиша моряки затягивают очередную непристойную песенку.
С той ночи, когда он увидел медведя, Самнер постепенно пошел на поправку. У него по-прежнему случаются приступы головной боли, а по ночам его прошибает пот, но тошнота подкатывает к горлу все реже, а стул становится тверже. Освободившись хотя бы в некоторой степени от грозной тирании собственного тела, он получает возможность лучше оценить состояние людей вокруг себя. Лишившись здорового, тяжелого, но взбадривающего труда по выполнению своих обязанностей на борту корабля, они спали с лица и приобрели равнодушие и апатию. Ему приходит в голову, что если у них должно остаться достаточно сил и воли, чтобы пережить испытание грядущей зимой и не поддаться губительному воздействию холода и голода, то как-то нужно заставить их двигаться, заставить укреплять свои тела и души упражнениями и трудом. В противном случае их меланхолическое настроение перейдет в куда более опасную депрессию, и тогда всех ждет хроническая усталость и безразличие.
