– Не курите? И правильно делаете. Я тоже бросаю, – сказал он и тут же с удовольствием запыхтел вонючим дымом прямо ей в лицо. Но женщина, целиком погруженная в немое отчаяние, никак на это не отреагировала.
– Молодежь не признает ничего, кроме Москвы. Даже наш Питер, культурная столица страны, кажется им недостаточно продвинутой, – продолжал разглагольствовать страж порядка, откинувшись на спинку кресла и приподняв к потолку лоснящийся, гладко выбритый подбородок. – Подождите, сама объявится, куда денется. А телефон выключила, потому что стыдно, небось, что сбежала, вас не спросясь, да и укоры ваши слушать не желает.
Мать его уже не слушала. Она сдержанно поблагодарила его за помощь и встала, намереваясь уйти.
– Погодите, – остановил ее полицейский, – если ваша дочь не объявится в течении недели, приходите снова ко мне, я свяжусь с московскими службами. Если она куда-то собралась поступать, они быстро ее отыщут.
Но этого не потребовалось.
Обзвонив для порядка московские морги и больницы, мать с Андреем принялись составлять список возможных столичных вузов, на которые мог пасть мой выбор. Все технические, экономические и естественные науки были отвергнуты сразу. Туда же отправились и вузы частные, так как на них у меня определенно не хватало денег (пропажа содержимого банки к тому времени, естественно, уже была обнаружена). Оставались лишь гуманитарные государственные вузы и факультеты, и список оказался не таким большим, как они боялись поначалу. Первым делом мать стала звонить в театральные институты. Ей почему-то всегда казалось, что у меня дурная тяга к позерству, стремление выделиться и вообще «звезда во лбу горит», а такой набор качеств, считала она, как раз и должен был привести меня на актерское отделение. Андрей же пошел куда более верным путем. Он стал обзванивать психологические, филологические факультеты и факультеты журналистики, и так уже через несколько дней вышел на мою «толстовку». Впрочем, звонил он туда без особой надежды, скорее для галочки. В сотый раз за последние дни Андрей задал вопрос, подавала ли такая-то абитуриентка документы, и уже не чаянный ответ «да» чуть не подбросил его к потолку. «Можете не беспокоиться, она прошла по баллам, все в порядке». О, еще как они будут беспокоиться!
Первым порывом матери было немедленно ехать в Москву. Но Андрей уговорил ее этого не делать. Надо предоставить ей шанс самой осознать, что она натворила, и покаяться, сказал он, и мать согласилась. Тем более она была уверена, что скоро я сам вернусь домой и, счастливый и довольный, объявлю ей о своем благополучном поступлении в московский вуз. Вот тогда-то она мне задаст! Теперь, когда она перестала так сильно волноваться за меня, ее охватила настоящая злоба. Ведь все то же самое можно было сделать открыто, по-человечески. «Неужели же она решила, – думала про меня мать, – что я не позволю ей поступать туда, куда она хочет?!» Но потом честно призналась себе, что да, не позволила бы. Во-первых, она не считала литературу профессией, да и не помнила она за мной тяги к писательству. «В школе, правда, она писала лучшие в классе сочинения, – продолжала маман цепочку своих рассуждений, – может, у нее и есть какие-то способности». О моих стихах она наверняка даже не вспомнила. Во-вторых, ей пришлось признать и то, что она вряд ли согласилась бы отпустить меня в другой город. Ей вовсе не хотелось оставаться одной, в квартире, где все напоминало о рано ушедшем, некогда горячо любимом муже. В квартире, где, казалось ей, все еще витает его дух, напоминая о себе еле уловимыми запахами, шорохом поблекших занавесок, поскрипыванием старой мебели, которую он когда-то раздобыл по знакомству…
Осознав это, она несколько смягчилась и пообещала себе устроить мне взбучку лишь для виду, не слишком усердствуя. Но я все не объявлялся, и, начав вновь паниковать, мать решила непременно ехать в Москву, не откладывая более. Она зачем-то по телефону сообщила об этом Андрею, и он ответил, что поедет вместе с нею. Тут в душе у нее зародилось легкое, не вполне определенное сомнение. Она начала уверять его, что это вовсе не обязательно, что она прекрасно справится и сама, а когда она меня привезет, мы сможем в спокойной обстановке все обсудить. Все это время она была уверена, что я сбежал от нее и только от нее. И лишь теперь, во время того телефонного разговора, у нее наконец возникло подозрение… Но Андрей и слушать ничего не желал. Он заявил, что с ней или без нее, но он едет в Москву и непременно меня отыщет. Пусть даже для этого ему придется перевернуть вверх дном весь город. И тогда моя мать согласилась ехать вместе – так все же было спокойнее.
В институте им объяснили, что в общежитие заселяют только тех абитуриентов, которые сдают вступительные экзамены, и раз я прошел по баллам школьного госэкзамена, то мне общежитие раньше сентября не полагается. Эта новость обескуражила обоих, так как теперь найти меня было куда большей проблемой, чем представлялось изначально. Но им повезло. На следующий день они вновь решили зайти в институт в слабой надежде встретить меня или хоть что-нибудь обо мне разузнать. Меня они, конечно, не нашли. Зато они встретили Алексика.
Алексик подрабатывал в институтском секретариате. Он как раз собирался идти на обед, когда в приемную вошла высокая худощавая женщина в сопровождении привлекательного молодого человека. На вопрос, не оставляют ли поступившие свои контакты в деканате на экстренный случай, Алексик уже собирался буркнуть «нет» и отправить непрошенных посетителей разбираться в приемную комиссию, но что-то в лице незнакомой женщины заставило его промедлить. «Кто конкретно вас интересует?» – спросил он. Услышав мою фамилию, он понял, что в женщине показалось ему таким знакомым: глаза. Большие, черные, с расширенными зрачками, – мои глаза, бесившие его уже больше двух недель. Быстро смекнув, в чем дело, он благословил небо за отличный шанс от меня избавиться. И тут же меня сдал. Крашеная сучка!
Маман как раз закончила свой рассказ (он, конечно, был значительно короче и отличался от того, что я привел здесь, но дорисовать полную картину уже не составляло труда), когда с лестницы донесся шум чьей-то возни, и через мгновение в квартиру вошел хозяин.
– Чего не запираешься? – недовольно забурчал Миша из коридора, закрывая дверь на ключ и громко шурша целлофановыми пакетами. Закинув купленную провизию на кухню, он уже было вошел в гостиную, но при виде незнакомки замер на пороге, внимательно нас разглядывая.
– Миша, познакомься, это моя мама, – сказал я потускневшим голосом, глядя в пол.
– Очень приятно…
Оправившись от секундного замешательства, он расплылся в учтивой улыбке и пригласил нас пройти на кухню выпить по чашечке кофе.
– Елен-Санна, непременно выпейте, я варю отменный кофе, ваша дочь может подтвердить, – пресек он попытку моей мамы вежливо отказаться.
Что правда, то правда. Михаил никогда не пил растворимый кофе и воспринимал кофеварение как своего рода искусство. Не скупясь он покупал только лучшие сорта в одном и том же проверенном месте. Продавцы мололи кофейные зерна прямо у него на глазах, а затем аккуратно ссыпали их в плотные, защищенные от солнца и влаги фирменные пакеты. Каждое утро крупицы этого кофе, словно крупицы золота, аккуратно, с пиететом засыпались в медную турку, и вскоре по кухне разливался пряный, головокружительный кофейный аромат. Я любил наблюдать, как Миша не спеша водит туркой над огнем, вглядываясь в пузырящуюся темно-коричневую жидкость, а затем также медленно разливает ее по небольшим фарфоровым чашечкам, стараясь взбить аппетитную пенку. В свой кофе он не добавлял ни сахара, ни молока, считая это кощунством, но без труда мирился с испорченным вкусом других. А потому для гостей в его холодильнике всегда хранился запас маленьких контейнеров с порциями отборных сливок, каждая из которых была как раз рассчитана на одну чашку кофе.
