Теперь же время отсрочки подошло к концу, и из дома мне начали ненавязчиво звонить примерно по два раза на дню. Андрей и вовсе оборвал все телефоны, выкликая меня к себе, так что мне больше ничего не оставалось, как купить, наконец, плацкартный билет на ночной поезд Москва – Санкт-Петербург.
Я как раз складывал в чемодан последние манатки, когда Михаил, наблюдавший за мной с разложенного дивана, на котором он развалился прямо в тапочках, прервал затянувшееся молчание.
– А какой смысл мне оставаться? – огрызнулся я в ответ на его вопрос. – Мой побег оказался глупостью, с Андреем мы помирились, с матерью тоже. Все стало как было, и приходится признать, что иначе и быть не могло. Они б меня не нашли, я сама в конце концов позвонила бы домой.
– Ты мне можешь ответить на элементарный вопрос: ты Андрея любишь или нет?
– Не знаю я, что значит «люблю – не люблю». Я к нему привязана и очень много значу для него. Бывают моменты, когда нам хорошо вместе. И разумом я понимаю, что все проблемы между нами высосаны из пальца. Тут дело во мне! Будь любой другой на его месте, с моей стороны повторилось бы все то же самое, я ни на секунду в этом не сомневаюсь. Потому что я боюсь жизни, пытаюсь остановить ее естественное развитие, а ведь это, в конечном счете, невозможно! И потом, кто еще будет меня терпеть, с таким-то характером?..
– Да, разумом понимать – это прекрасно. Но что тебе подсказывает сердце?
– А сердце со мной не разговаривает, – сказал я, яростно запихивая в чемодан последнюю тряпку и с трудом затягивая сопротивлявшуюся молнию. – Сердце – это мотор. И никаких чувств в нем быть не может. То, что люди называют «делами сердечными», точно так же, как и все прочее, идет из головы.
Миша засмеялся.
– Да… И, главное, не поспоришь! Интересно, правда, как с такой железной логикой ты ухитряешься писать стихи?
– А я, наверное, не буду больше писать стихи. Ни к чему это. Думаю пойти на отделение художественной критики. А что? Литературу я знаю неплохо, книжки читать люблю.
– Да? Ну и правильно! По правде сказать, твои стихи отвратительны.
Услышав это, я было открыл рот, чтобы извергнуть поток не вполне женственных выражений, но, передумав, лишь улыбнулся и озорно парировал:
– Все понятно, ты хочешь меня разозлить и таким образом пересадить на другого «конька». Мои рассуждения о любви не вписываются в твою совершенную картину мира. Ты же у нас в вечном поиске… И перестань ржать!
Я схватил подушку и шутливо хлопнул ею Мишу по ногам. Он поднял руки вверх в знак того, что сдается.
– Да нет, почему не вписываются. Мне и самому иногда кажется, что любовь – это не чувство, а лишь смесь других разнообразных чувств: влечения, привязанности, нежности, уважения, комфорта… Потому-то любовь так сложно бывает найти и еще сложнее с нею разобраться.
– Да, ты бы лучше со своей любовью разобрался. Вроде все у вас с Алексиком хорошо, а ты по-прежнему держишь его на расстоянии вытянутой руки.
– И тут ты не права. Когда ты уедешь, я передам ему твой дубликат ключей от квартиры.
Мои ключи?.. Я вдруг почувствовал укол ревности, но тут же, опомнившись, мысленно сам над собой посмеялся.
– А по поводу стихов, критики и прочего, – резко сменил тему Миша, – то времени подумать у тебя достаточно. Все равно на первом курсе все занятия проходят в общем потоке.
Эта новость меня обрадовала. Я вообще радовался любой возможности отсрочить какие-либо решения о своей дальнейшей судьбе. Как и моя мать, я на самом деле не считал литературу профессией. Потому-то я и выбрал литературный институт – это был прекрасный повод еще целых пять лет не задумываться о том, кто я: критик, репортер, редактор, «белый воротничок» или продавец в супермаркете. Я хотел как можно дольше сохранять за собой право пойти по любой дороге, при этом не выбирая ни одной из них; хотел оставаться свободным от ярлыков, от социума, от хомута на шее в виде обязательств, ограничений, зависимости от чужой воли и настроений в коллективе…
Коллектив! Главный враг человеческого в человеке. Чтобы быть свободным, человек должен быть один. Попадая в людскую кашу, он волей-неволей начинает себя терять, увязая в авторитетах, чужих мнениях и навязываемых ему правилах жизни. Ведь любое коллективное бытие, от небольшого делового офиса до общества в государственных и мировых масштабах, прежде всего держится на страхе – страхе наказания, страхе потери благ, страхе быть уволенным, непонятым, отверженным… Утопая в коллективном месиве, человек постепенно теряет ощущение себя и уже не понимает, почему придерживается тех или иных взглядов, что заставляет его поступать так или иначе – его собственная воля или воля других. Я же всю жизнь старался сопротивляться социуму, не позволяя ему сформировать мое социальное «я», которое призвано подавить «я» экзистенциальное. Ведь у личного, глубоко интимного «я» не может быть ни профессии, ни имени, ни пола, оно выше любой групповой принадлежности, самоценно и самодостаточно. И как бы мы ни старались убежать от него, примеряя разнообразные роли, рано или поздно оно неумолимо напомнит о себе, заставив нас держать ответ. Ведь кем бы мы ни были при жизни, умирать мы будем, как и рождались, – просто людьми.
Очнувшись от раздумий, я взглянул на часы и понял, что мне пора выходить. Миша вызвался отвезти меня на вокзал. Меня снова ждал поезд – короткая передышка от жизни, возможность на миг забыться в межвременьи.
23
Тусклый желтоватый свет вагона. Колеса ритмично выбивают свое та-там-та-там-та-там-та-там. Я сижу у окна за столиком и наблюдаю, как мимо меня снуют безликие серые фигуры. Вдруг мой взгляд падает на женщину за руку с маленьким ребенком. Оба стоят спиной ко мне, ребенок надежно спрятан за капюшоном своего синего комбинезона. Почему-то мне становится интересно взглянуть на него, я поднимаюсь и подхожу ближе. Но стоит мне приблизиться, как женщина подхватывает ребенка, бросает в полиэтиленовый пакет и бежит от меня прочь, протискиваясь меж плацкартных полок. Не веря своим глазам, я бегу следом, и, догнав, пытаюсь вырвать злополучный пакет у нее из рук. Во время борьбы из пакета выпадает ребенок, я подхватываю его и в ужасе отшатываюсь: на меня глядит синюшное лицо мертвеца. Очевидно, он мертв уже давно. Он стоял, держал за руку эту женщину, и все это время был мертв… Кстати, где она? Пропала. Тут я оглядываюсь вокруг и понимаю, что это не пассажирский вагон, а целый морг на колесах. Со всех сторон, приподнявшись на полках, на меня смотрят серо-бледные трупы. Они беззвучно разглядывают меня десятками пар одинаковых, прожекторно-ярких голубых глаз, и до моего носа начинает доходить их тлетворный запах. Я кидаюсь к выходу, но дверь заперта. Вдруг я замечаю в другом конце вагона Андрея. Это по его вине я здесь! Я кидаюсь за ним следом, он бежит от меня прочь. Вагон исчезает, а мы продолжаем бежать по какому-то заброшенному пустырю. Догнав его, я обнаруживаю, что Андреев уже двое. Они начинают драться. Один из них выхватывает нож и бьет им другого в грудь. Эта борьба происходит в воздухе, в дребезжащем самолете, где нет никого, кроме нас троих. Самолет дает крен, открывается люк и Андреи, сцепившись друг с другом, катятся в разверзшуюся пропасть. Я чувствую, что тоже начинаю скатываться вслед за ними. Я тщетно пытаюсь удержаться в пассажирском кресле, ухватиться хоть за что-нибудь, но меня продолжает высасывать наружу. Обессилев, я проваливаюсь в пустоту…
